Николай Эпштейн - Хоккейные истории и откровения Семёныча

— А не кажется вам, что Анатолий Владимирович Тарасов как человек, безусловно, талантливый и умный, ценил и уважал Эпштейна?

— Думаю, да, он его, безусловно, уважал и даже где–то побаивался. Тарасов понимал, конечно, что Эпштейн был прекрасный тренер, глубоко и досконально знающий хоккей. Я, лично, убежден, что Эпштейн всесторонне знал человеческую сущность, умел убедить того или иного хоккеиста в том, что поступать надо именно таким образом, а не иначе. Конечно, ему в этом помогал его опыт и футболиста, и хоккеиста.

Казалось бы, ну что такое хоккей? Пять человек на весьма ограниченном пространстве играют против пяти, какие уж тут особые премудрости можно отыскать. На самом же деле за игрой скрываются очень интересные мысли, это как в шахматах, когда каким–то психологическим чутьем, необычным тактическим ходом можно внезапно добиться успеха в безнадежно, казалось бы, проигранном матче.

Достоинство «Химика» состояло в том, что он играл, отступая от привычных в начале 60‑х годов, догм и схем. Я бы сказал, что Воскресенский клуб под руководством своего тренера демонстрировал творческий хоккей. И именно на «Химике» наши ведущие клубы проверяли себя, свои возможности.

Такой же творческий метод демонстрировал в нашем хоккее Всеволод Михайлович Бобров. Недаром же, думаю, Эпштейна и Боброва связывала крепкая дружба. Что меня поражало в Боброве — так это его умение сохранить себя в каком–то первозданном виде! Ведь он был легендарной личностью при жизни, буквально обросшей всяческими мифами. Это был великий, гениальный спортсмен, которому одновременно не были чужды обыкновенные человеческие слабости: он мог крепко выпить, приударить за женщиной, кому–то даже дать в сердцах по морде, что ему же самому потом дорого обходилось. И при всем этом оставался по большому счету ребенком, способным радоваться и удивляться всему окружающему, контактировал с людьми, которые, казалось бы, уже и не чета ему — всесоюзно знаменитой личности. Запросто мог ввязаться в спор с простыми работягами, горячился, доказывал, убеждал. А в игре был необычным индивидуалистом, игроки на него обижались, но жажда гола в Бобре жила неуемная и в конце концов ему прощали его эгоизм. Голы–то он забивал постоянно. Думаю, Эпштейн, ценивший таланты, поэтому так и любил Боброва. Но помимо чисто спортивного величия, Николаю Семёновичу импонировали душевные черты Боброва. Вот почему он не переставал восхищаться этим человеком.

Я помню, как Бобров начинал работать тренером в хоккейном московском «Спартаке», и я помчался на первую его тренировку. И вот стоят в линейку спартаковцы: братья Майоровы, Старшинов, другие спартаковские асы середины 60‑х годов. Бобров проехал вдоль строя, принюхался и остановился около Фоменкова:

— По–моему, вы себе сегодня позволили?! Фоменков в ответ:

— Так ведь, Всеволод Михайлович, вы тоже, говорят, не святой были.

— Да, но ведь я же играл! — воскликнул задетый за живое Бобров. — Ну, ладно, — предложил вдруг он, — давайте так. Зингер встает в ворота, и кто ему забьет из десяти бросков хотя бы четыре гола, то пожалуйста, я закрываю глаза, пусть такой игрок делает, что хочет.

Если мне не изменяет память, четыре буллита забил только Старшинов. Остальные — кто два, кто — один. А кто и вовсе ни одного. А потом бросал Бобров и забил Зингеру семь голов. И говорит: «Так, видели? Все видели? Теперь, думаю, всем ясно, кто может пить в нашей команде?». Это урок был лучше любой лекции и десятка нравоучений. И дисциплина в «Спартаке» сразу подтянулась, и контакт с игроками наладился. Вот в этом был весь Всеволод Михайлович. И многое роднило их с Эпштейном. Они были люди одного душевного склада, большой порядочности и чистоты.

Все это верно, но хочется все же сказать еще несколько слов о самом Писаревском. На чемпионате мира 2003 года в Финляндии ему по решению АИПС — Международной ассоциации спортивной прессы — была вручена специальная грамота за вклад в развитие спорта и миниатюрная фигурка хоккеиста с клюшкой в руках, искусно вырезанная из дерева. Очень элегантная фигурка. Дорого стоит такая оценка твоего труда со стороны коллег. Владимир Писаревский — верный труженик спортивного репортажа, и в свои немалые годы не расстающийся с микрофоном, сполна заслужил такую награду.

«Пирамида успеха» Томми Сандлина

Вот какую историю поведал один из самых маститых шведских тренеров Томми Сандлин, которого за преданность хоккею и достижения в нем сами шведы уважительно величают «профессором».

Дело было в семидесятых годах, когда ведомый Сандлином «Брюнес» выигрывал один чемпионский титул за другим и как чемпион страны принимал участие в розыгрышах Кубка европейских чемпионов по хоккею. В те годы такие турниры еще разыгрывались. А стало быть, встречался с командой ЦСКА, которая в те времена, по словам шведского тренера, отождествлялась, и не без оснований, практически со сборной СССР.

— Впервые я познакомился с широко известным русским гостеприимством во время первого визита в Москву, — вспоминал Сандлин. — Сам Анатолий Тарасов приехал встречать команду на аэродром. Он настоял, чтобы я, Хенри Янссон и нападающий Торд Лундстрем, бывший тогда капитаном «Брюнеса», немедленно поехали в штаб–квартиру ЦСКА на прием. Мы были в некотором смятении, поскольку от Тарасова попахивало, как нам казалось, спиртным и он сам при этом вел автомобиль. Но из вежливости и уважения к фигуре знаменитого тренера мы были вынуждены подчиниться. Впрочем, популярность его была невероятна, и это немного успокаивало.

Когда мы приехали, то стол был уже накрыт с чисто русским размахом по тарасовским, как нам потом объяснили, рецептам. Соленые огурчики, грибки собственного посола, всякая рыба, икра, жареное мясо. Баня нагревалась, водка охлаждалась. Я никогда в принципе не пил водки и поэтому встревожился: «Как я справляюсь со всем этим?», — спросил я Торда Лундстрема, но тот только рассмеялся в ответ и посоветовал мне «держать фасон».

О, эта беспощадная баня в исполнении Тарасова, когда он окроплял наши тела большим дубовым веником, а я лежал, уткнувшись лицом в шайку с холодной водой. Еще хуже было с водкой, которую пили из больших стаканов, и мне дали понять, что содержимое должно выпиваться в один прием. Это входило в русскую традицию, иначе человек провозглашался неискренним. Я давился, чувствовал, как все бурлит и горит у меня в пищеводе, но так или иначе все каким–то образом попало в мой желудок. Когда же передо мной возник второй такой стакан и был наполнен вновь, я не вынес этого и водка пошла горлом назад.