Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

Конечно, это называется тактикой «шавшем маленького обману», закричать: «ввиду близкого банкротства царского правит<ельства> все поспешно вынимают вклады», и назавтра трусы, простофили и недобросовест<ные> люди бросаются действительно вынимать свои деньги. Это значит крикнуть «пожар» в театре, в других <случаях> это называется провокация и подлость. Конечно, все предусмотрительные изменники и банкиры раньше вывезли деньги за границу.

30_____

В «Нашей жизни»{111} меня выбранили как нельзя хуже. «„Общество совр<еменной> м<узыки>“ сделало большую ошибку, допустив к исполнению на своем вечере произведений М. Кузмина, являющего как поэт и как композитор полную бездарность; было страшно и обидно за слушателей, которым преподносились временами, казалось, совершенно произведения дегенерата», что-то в таком роде. Меня это, конечно, мало трогает, я думаю, как и «современников». Был сегодня у тети, публикация сделана три раза, последний раз 9 ноября{112}. Завтра отнесу письмо к Эвальду. Вечером была Екат<ерина> Аполлоновна, провожать ее было по таким сугробам, будто где в Пошехонье. О, Псков!

1_____

Сегодня день, когда я решил начать писать как следует и действительно написал музыку 3-го «Петербурга» и слова 1-й «Мезени», занимался с детьми, 2 раза ходил к тете, пока не получил письма к Эвальду. Погода чудная, но ненадолго, вероятно. Бар. Таубе, зайдя к Казакову за иконой, наводил подробные справки обо мне, кажется, меня принимают за еврея, конечно, это пустяки, но мне неприятно. Миньятюры продал Севастьянову, хоть будут в хорошей коллекции, думать о деньгах не нужно больше, но едва ли скоплю для отъезда. Господи, помоги.

2_____

Утром, путешествуя к Эвальду на Моховую, потом на Фурштадтскую, я несколько устал и получил мигрень; после завтрака я был дома и, долженствуя быть откровенным, скажу, что опечалился забастовкой полотеров, мне было жалко, что не ходят по комнатам, не здороваются, не благодарят за «на чай» эти молодые, ловкие, красивые люди в рубашках. Женя говорит: «Они вас очень хвалят, говорят — вот барин так барин, — а я говорю: это жилец». И она говорила, будто это сообщение мне должно быть приятно. И я не скрою, что одного из них мне видеть положительно приятно, хотя он вблизи и напоминает казаковского Мирона, и я ему даю на чай, хотя меня к этому ничто не обязывает, кроме желания услышать: «Покорнейше благодарю». Вечером были у Екат<ерины> Ап<оллоновны>, дома было собрание лесоводов, до 15 чел<овек>{113}, я лег спать, чтобы прошла мигрень. Сегодня вышел «манифест» всех мерзавцев{114}. Я говорю сам для себя и называю все своими именами; жиды и жидовствующие нахалы, изменники и подлецы губят Россию; они ее не погубят, но до полнейшей нищеты и позора могут довести. Но, м<ожет> б<ыть>, в позоре своем обрящет она спасение свое? Я ненавижу всеми фибрами души этих наглых выскочек и их прихвостней, и последний хулиган, избивший хотя бы Алешу Бехли, пьяный, безобразный, оборванный, ближе мне того дорогого Алеши, если бы он встал в те позорные ряды. И эти гадости: «Зритель», «Стрелы», «Пулеметы»{115}…[53]. Что им Россия, русская культура, история, богатство? Власть, возможность изблевывать свое лакейское, поганое краснобайство, дикая пляска наглых осатанелых жидов. «Манифест»! Проклятые, проклятые, проклятые.

3_____

Голова еще далеко не прошла, ходил за подарками, хоть бы скорей проходил этот день, такая мука; опять политические разговоры, Бобовский, Сережа. На Лиговке какой-то кондуктор с конки дрался в темноте с другим, оба валились, — за то, что обозвали жидом; их разнимали, а они азартно орали: «Разве я жид?! разве я жид?!» От Гриши записка: «Уведомляю, что в воскрес<енье> приду после 5 часов, т. к. у нас сходка на Выборгской, м<ожет> б<ыть>, попаду под казачьи нагайки, но всячески приду». Он все перепутал, и где я его приму, и деньги я получу только в понедельник, теперь у меня несколько копеек. Вообще, страшно неудобно. Недостает еще, чтобы в Николин день он был занят, ах, какая путаница. Сережа начал новый рассказ, но то, чего он не видал и не слыхал от очевидцев, вышло грубо, очень грубо: у всех министров сытые, животные лица, глаза горят страхом, алчностью и жестокостью, вообще, полнейший романтизм. Ах, как с Григорием неудобно! Написал слова «Мезени», главу «Елевсиппа» и музыку 2-х последних «Петербургов». Сегодня наши у Варвары Павловны.

4_____

У Вари на имянинах было не так томительно, как я предполагал; приехали Ступинские, он — только что с войны, и они очень милые люди, был Бобовский, который нашел, что у меня в комнате пахнет «кедровым маслом». Удручал пьяный Крапивин, которого я вообще не люблю. Гриша был умен приехать гораздо раньше, чем собрались гости, т<ак> ч<то> я мог хоть минут 10 поговорить с ним и узнать, что в Николин день он будет только часов до 7-ми.

5_____

Сегодня в морозный, ясный день я, не совсем ожиданно, поехал в Петергоф в драгунский полк. Воздух, снежные дали сначала при солнце, потом на закате и, наконец, при больших звездах сквозь темные ели, снег, тишина и чистота атмосферы; потом казармы, солдаты (как из мужиков они делаются и ловкими, и приветливыми, и, в большинстве, веселыми), обед, подполк<овник> Полозов, от. Алексей, ханжеватый, скупой, носящий сапоги с 55<-ю> заплатами, дающий солдатам на чай двоим 20 к., поручик Алексеев, необычность положения, — все было как сон. Вернувшись, я застал детей раздетыми, но они вскочили, чтобы играть в блошки и пить чай с принесенною мною пастилою, сами ставили самовар, и было очень уютно и весело от необыкновенности. Завтра будет Гриша, завтра будет мороз, завтра будет Николин день. Я написал этот дневник, будто он может попасть в чужие руки, но это так и должно, раз это касается не лично меня и не лично других. И притом я пишу так, как у меня запечатлелись впечатления.

6_____

Ну вот, был и Гриша, пришедший еще в 11-м часу; мы всё вспоминали прошлую зиму, причем оказалось, что он помнит все почти по дням и числам. Ездили в Мариинскую обедать; я люблю эту гостиницу, привык к ней, и там уютно и впечатление домашности; мы сидели на том же столе, где однажды вечером ужинали, и так же я смотрел на помещавшегося напротив меня, и так же он мне казался лучше, чем полчаса тому назад, слегка покрасневший, с темными бровями и посиневшими серыми глазами. На минуту заезжал на старую квартиру, там, при свете лампад Казакова, ставили самовар, и ох как было тепло и уютно, и хорошо, и что-то прожитое, частица духа там осталась, как и в теперешней моей комнате с запахом «кедрового масла» почиет. На четверть часа заехал ко мне, потом затопили второй раз печку и, уложив остававшегося на нашем попечении Бобку, легли с Сергеем спать в 10 часов. Во мне была приятная разбитость всего тела, как бывает при начале болезни или после наслаждений, но голова свежа. Как опьянение различно: от наливок и ликеров просто вдруг тяжелая голова, от настоек и водок — легкое отношение ко всем затруднениям, откровенность, задушевность, иногда слезливость, но благодушная, и все будто подпрыгиваешь, как резиновый. От вин голова кружится, легче, чем от наливок, но без особой перемены настроений. По Загородному возвращался из Ц<арского> Села гвардейский экипаж со знаменами и музыкой, но больше на улицах ничего экстренного не было.