Вячеслав Кондратьев - Селижаровский тракт

- Что делать? - шепчет Рябиков.

- Не знаю...

Коншин переворачивается на другой бок, и его плечо на секунду высовывается наружу, тут же автоматная очередь и тот же противный торжествующий голос: "Попался, рус, сдавайся".

Коншин безобразно, как никогда в жизни, матерится, и это грязное ругательство, произнесенное шепотом, как-то отводит душу, как-то заставляет забыть о безвыходности положения, но все же каждое новое "отход", доносящееся до них, наливает отчаянием - одни, совсем же одни они на этом поле...

И главное, не может он сосредоточиться, не может найти выхода, только какие-то обрывки мыслей, далеких и ненужных сейчас, носятся в мозгу...

А позади отход... Еще кидают немцы мины по отступающим, но все реже разрывы, утихает пулеметная пальба, и нестерпимое желание быть сейчас со всеми, попасть в тот лес, из которого они наступали и который кажется сейчас чуть ли не землей обетованной, заставляет Коншина напрячься для броска, потому что страшнее лежать здесь, чем бежать под пулями. Но теперь Рябиков прижимает его рукой.

- Дотемна надо лежать, командир. - И эти трезвые слова заставляют Коншина расслабить тело.

- Да, наверно, - соглашается он и смотрит на связного.

Лицо Рябикова в подтеках грязи, лоб исцарапан, но глаза живые, и вдруг этот чужой паренек, знакомый ему всего месяц, становится для него самым дорогим, самым близким человеком. Нет, не один он на этом поле, вдвоем они...

- Как тебя звать? - спрашивает Коншин.

- Рябиков, - отвечает тот, удивленно вскинув брови.

- По имени?

- Серега... А что?

- Так...

Коншин протягивает руку, и они, не снимая рукавиц, обмениваются рукопожатием.

- Живы будем - не помрем, - невольно повторяет Коншин слова Чуракова и тут же сжимается от боли: нет уже Ивана, нет... Жив ли Пахомыч?

Рябиков улыбается:

- Выберемся, командир...

А на поле все затихает... И эта наступившая и необычная - после не прекращающегося почти час грохота и воя - тишина наваливается на них тяжелым, мертвящим ужасом... Коншин поворачивается на спину и видит серое безнадежное небо, по которому легкий ветер медленно относит клочья дыма, висящие над полем боя...

И вдруг: "Помогите... Санитары..." Голос совсем слабый, но в наступившей тишине слышится ясно, и Коншин узнает его - это Савкин.

"Братцы... Санитаров бы..." - раздается опять, и Коншин не выдерживает, на миг приподнимается. Тут же стрекочет автоматная очередь - и Рябиков сильно дергает Коншина назад. Несколько пуль пролетают над ними, несколько впиваются в снег рядом.

- Это Савкин, - шепчет Коншин, - ноги, по-моему, перебиты.

- Ничего не сделаешь, командир...

- Кровью истечет...

- Нечем помочь, командир... Вылезем - убьют немцы верняком.

Да, конечно... Но Коншин представляет, что испытывает сейчас Савкин, какие муки принимает перед смертью, лежа сейчас беспомощный и уже понимающий, что никто к нему не придет. Никто...

Еще несколько раз звал Савкин санитаров, с каждым разом все слабее и тише, а потом умолк... Как ни странно, и Коншину, и Рябикову стало легче, потому что все время мучила их совесть, что они должны и в то же время не могут ничем помочь...

- Отмучился... - вздыхает Рябиков.

Разгоряченные бегом тела начинают остывать. Сперва коченеют ноги, потом руки, а вскоре холод залезает внутрь.

Хорошо, что мороз невелик, градусов восемь - десять, но и то, думают они, дотемна можно закоченеть совсем, надо бы что-то предпринять...

Глубокая вмятина от гусеницы танка идет вправо, в лощину. Видно, он шел оттуда, потом вышел на поле, повернул здесь и, не пройдя от поворота метров пятидесяти, был подбит. Они лежат как раз в следе, идущем вдоль поля, недалеко от поворота. Может, начать прокапывать и потихоньку ползти в прокопе до лощины, а оттуда уже как-нибудь, где ползком, где перебежками, добраться до рощи.

След в некоторых местах глубокий, а в некоторых совсем мелкий. Там-то и придется копать. Настоящей темноты ждать здесь не очень тоже - подползут немцы незаметно, закидают гранатами. А еще беспокоит - не могут ли немцы через люк пробраться в танк? Тогда с башни Коншин с Рябиковым как на ладони расстреляют запросто. Правда, танк сильно разворочен. Наверно, все внутри смято; и потом, кабы могли, то давно бы забрались, но все же лучше от танка подальше... На том и порешили.

Лежат лицом друг к другу. Коншин справа. Ему и разворачиваться, а как? След узкий, вертись не вертись, а какая-то часть тела высунется, немцам покажется - врежут непременно. Но делать нечего, начинает Коншин подбирать под себя ноги.

- Помогите, командир, - говорит Рябиков, снимая каску, и пятится назад. Отвлеку фрица.

Нацепляет он каску на ствол автомата и, отползая от Коншина на несколько шагов, готовится высунуть ее.

- Приготовились? Валяйте. - Он высовывает каску, а Коншин рывком перебрасывает тело. По каске ударяют несколько пуль, и она, звеня, раскачивается на стволе.

Еще раз благодарит Коншин случай, что не один он здесь, а с этим Серегой, который, оказывается, и находчивей, и сообразительней его.

Теперь за работу... Тело и руки маленько согреваются, но ноги замерзают все больше и больше.

У Коншина как-то странно пусто и в душе, и в голове. Он не думает ни о прошедшем бое, ни о том страшном, что произошло, ни об убитом на его глазах Чуракове, ни о Савкине, так и не дождавшемся помощи. Он сосредоточенно копает, углубляясь вперед, и только в копанье, в этом движении, сейчас весь смысл его существования. Все замыкается для него в этом узком, неглубоком следе от гусеницы, который уводит его от смерти.

Пять человек осталось от отделения Пахомова - трое убиты, четверо ранены, - и сейчас сидят они в шалаше, притиснутые друг к другу вокруг небольшого костерика, разожженного в каске. Руки протянуты к огню - бьет озноб. Они еще не верят, что остались живыми, и все угрюмо молчат - как-то не до разговоров. Уж больно страшен и безнадежен был первый бой.

Некурящий Пахомыч раскашливается от каждой затяжки, но все равно мусолит цигарку - тоска сжимает сердце, прямо хоть вой... Он видел труп Чуракова, он знает, что не вернулся с поля Коншин. В роте не осталось больше никого из однополчан - он один. Если завтра будет еще бой, вряд ли ему остаться живым. Конечно, не все из окопа разумеет боец. Быть может, и не должен он понимать все. Но всегда хочется понять ему смысл приказанного. Если проводили они разведку боем - тогда ясно. Но если было это просто не совсем продуманное, не очень-то подготовленное наступление - тогда обидно до боли. Двух танков было явно мало, как и двух мин на миномет и двух снарядов на ствол. И раскалывается голова Пахомова от этих мучительных и безответных вопросов...

- Что ж, командир, неужели завтра опять в наступление?