Владислав Шпильман - Пианист

К нашей группе от Саксонского сада шла молодая хорошо одетая пара. Девушка была великолепна. Я не мог оторвать от нее глаз. Ее губы в яркой помаде смеялись, бедра слегка колыхались, а солнце блестело золотом в ее светлых волосах, окружая голову светящимся ореолом. Когда они приблизились, девушка замедлила шаг и воскликнула:

— Смотри, смотри!

Мужчина не понял. Вопросительно взглянул на нее. Она показала на нас пальцем:

— Евреи!

Он удивился.

— Ну и что? — И пожал плечами. — Ты что, евреев не видела?

Девушка смущенно засмеялась, ласково прильнула к своему спутнику, и они пошли дальше в сторону рынка.

После обеда мне удалось занять у товарища по работе пятьдесят злотых. Я купил картошку и хлеб и сразу съел кусочек. Остальной хлеб и картофелины я пронес с собой в гетто. В тот же вечер я совершил первую в своей жизни сделку. Хлеб, купленный за двадцать злотых, я в гетто продал по пятьдесят, а картошку, купленную по три злотых за килограмм — по восемнадцать. Первый раз за долгое время я поел досыта, плюс еще образовался маленький оборотный капитал, чтобы купить что-нибудь на следующий день.

Работа по разборке стены была монотонной. Рано утром мы выходили из гетто и до пяти вечера стояли около груды кирпичей, Делая вид, что работаем. Время для моих товарищей летело быстро; они были поглощены торговыми соображениями — что и как купить, как пронести в гетто и там с выгодой продать. Я покупал самые простые вещи, чтобы заработать на еду. Если о чем и думал, то только о своих родных: где они, в каком лагере, и каково им сейчас.

Однажды мимо нашей бригады проходил мой старый приятель — Тадеуш Блюменталь. Его внешность не выдавала в нем еврея, поэтому он мог не признаваться в своем еврейском происхождении и жить в «арийской» части города. Он обрадовался, встретив меня, и одновременно огорчился, увидев, в каких тяжелых условиях я нахожусь. Блюменталь дал мне немного денег и пообещал, что попробует мне помочь, пришлет завтра женщину, которая проводит меня в безопасное место, если мне удастся незаметно сбежать. Женщина в самом деле пришла, но, к сожалению, с известием, что люди, у которых меня хотели поместить, не согласились принять еврея.

В другой раз меня заметил, проходя через площадь, концертмейстер Варшавской филармонии Ян Двораковский. Он был искренне взволнован, увидев меня. Поцеловал и стал расспрашивать о моих близких. Когда я сказал, что их выслали из Варшавы, он посмотрел на меня, как мнепоказалось, с большим сочувствием, хотел что-то сказать, но потом передумал.

— Что вы об этом думаете?

— Пан Владислав! — Он тепло обнял меня за плечи. — Может, лучше, чтобы вы знали правду, тогда вы будете беречь себя. — Он на секунду заколебался, стиснул мою руку и понизил голос почти до шепота: — Вы никогда их больше не увидите.

Он быстро отвернулся и пошел прочь. Сделав несколько шагов, вернулся и снова подошел ко мне, чтобы поцеловать на прощание, но у меня уже не было сил, чтобы ответить на его сердечность.

Подсознательно я с самого начала не сомневался, что немецкие байки о лагерях с «хорошими условиями», куда направляли выселенцев, были ложью. От немцев мы могли ожидать только одного — смерти. И все же я питал иллюзию, как и другие обитатели гетто, что бывает по-всякому, вдруг на этот раз обещания немцев окажутся правдой. Я представлял своих близких живыми, пусть в очень тяжелых условиях, но все же живыми, надеясь, несмотря ни на что, в один прекрасный день встретиться с ними. Двораковский убил во мне эту, с трудом поддерживаемую иллюзию. Лишь какое-то время спустя мне пришлось убедиться, что он поступил правильно, — в решающую минуту сознание неминуемой гибели прибавляло мне сил в поисках спасения.

Последующие дни я провел как во сне: утром машинально вставал, машинально двигался, вечером машинально валился на нары — община выделила мне место для ночлега на складе мебели, ранее принадлежавшем выселенным из гетто еврейским семьям.

Мне предстояло научиться жить с сознанием гибели матери, отца, Галины, Регины и Генрика.

Русские совершили воздушный налет на Варшаву. Все прятались в убежища. Немцы были обозлены, а евреи радовались, хотя не могли этого показать. От каждого разрыва упавшей бомбы наши лица прояснялись; для нас это был знак, что помощь близка и поражение Германии — наше единственное спасение — не за горами. Я не спускался в убежище — было безразлично, останусь в живых или нет.

За это время условия работы по разборке стены постоянно ухудшались. Литовцы, которые теперь надзирали за нами, следили, чтобы мы ничего не покупали у торговцев, а перед возвращением в гетто нас на главной вахте, перед сторожевой вышкой, обыскивали все более тщательно. Как-то, ближе к вечеру, нашу группу неожиданно подвергли селекции. Перед сторожевой вышкой встал молодой жандарм, и заложив руки за спину, начал нас сортировать по собственному усмотрению: налево — смерть, направо — жизнь. Это была лотерей. Мне выпало идти направо. А тем, кто встал налево, он приказал лечь на землю лицом вниз и застрелил из револьвера.

Прошла почти неделя, и на стенах гетто вновь появились объявления о поголовной селекции евреев, еще оставшихся в живых. Из ста тысяч (триста тысяч уже вывезли) должно было остаться двадцать пять — только нужные немцам специалисты и рабочие.

Сотрудникам еврейской администрации в определенный день предписывалось собраться во дворе своего учреждения, а остальным — в районе между улицами Новолипки и Гусиной.

В целях безопасности, перед этим зданием встал один из еврейских полицаев, офицер Блаупапер с плеткой. Он собственноручно сек всех, кто пытался войти внутрь.

Тем, кому разрешили остаться в гетто, раздали номерки на карточках с печатями. Община имела право оставить пять тысяч человек из числа своих работников. В первый день мне номерок не достался. Несмотря на это, я, находясь в состоянии апатии, крепко проспал всю ночь, в то время как мои сотоварищи сходили с ума от тревоги. На следующий день с самого утра я получил номерок. Нас построили по четыре, и так мы стояли и ждали, пока немецкая контрольная комиссия во главе с унтерштурмфюрером Брандтом соизволит приехать и пересчитать нас, чтобы убедиться, не слишком ли многих оставили в живых.

По четверо, мерным шагом, мы в окружении полиции выходили из ворот здания администрации, направляясь на Гусиную улицу, где нас должны были расквартировать. За нами осталась толпа приговоренных к смерти, бросающихся то туда, то сюда, кричащих, плачущих и проклинающих нас за то, что нам каким-то чудом удалось сделать, а литовцы, стерегущие эту границу между жизнью и смертью, стреляли в них, чтобы таким, обычным тогда методом, их успокоить.