Прямое действие. Мемуары городской партизанки - Энн Хэнсен
Я вырос в Конкорде, маленьком городке на окраине Торонто. Мои родители родились в Дании, но после Второй мировой войны эмигрировали в Канаду, потому что Канада была страной, где мечты могли сбыться для тех, кто был готов усердно работать. Имея небольшое образование, но сильную трудовую этику, моим родителям удалось осуществить мечту: иметь дом, машину и пятерых здоровых детей. Они купили небольшой дом с достаточным участком земли, чтобы мой отец мог выращивать и продавать вечнозеленые растения в качестве второй работы по сравнению с его основной работой менеджера по производству в крупном продовольственном магазине. Моя мать оставалась дома и воспитывала детей, шила всю нашу одежду и готовила всю нашу еду. Я не помню, чтобы в детстве мы с семьей когда-нибудь ходили в ресторан. Мы были семьей рабочего класса, которая усердно трудилась ради всего, что у нас было.
Наш маленький район, окруженный скотоводческими фермами, лесными участками и ручьями, был далек от социальных болезней большого города. Большая часть моего детства прошла в мире фантазий, в котором я была красивым молодым сорванцом, живущим в пионерские дни на конной ферме. Я всегда скакал галопом по полям и через ручьи от одного приключения к другому на своем черном жеребце. За исключением часов, которые я проводил в школе и разговаривал с семьей за ужином, все остальное время моего бодрствования я проводил на своей фантастической лошади, проезжая одно остросюжетное приключение за другим.
К тому времени, когда я был подростком, соседи спрашивали мою маму, когда я перестану бесцельно бегать по полям, молотя копытами воздух и ржа, как лошадь.
В конце концов я стал застенчивым и начал запирать свой фантастический мир в своей голове вместо того, чтобы разыгрывать его на поле. Каждый день после школы я отправлялся на долгие прогулки, погруженный в драмы, разыгрывающиеся в моей голове, пока не оказывался вдали от посторонних глаз, где я мог пуститься галопом, и никто не мог наблюдать за моими действиями и обвинять меня в странностях.
Я любил эту землю. Я наслаждался запахами времен года, ощущением грязи между пальцами ног, звуками ручья, пением птиц и шелестом ветра в кронах деревьев. Мои отношения с природой были настолько плодотворными, что погружение в эти воспоминания даже сегодня является самой терапевтической вещью, которую я могу сделать, чтобы успокоить свой разум, когда он обеспокоен.
К сожалению, этот район, расположенный к северу от Торонто, был предназначен для промышленного освоения. Став старше, я стал свидетелем того, как застройщики скупали старые фермы и оставляли их гнить, поскольку цены на землю стремительно росли. К тому времени, когда я был подростком, участки этой земли были покрыты бетоном и превращены в фабрики. Возможно, это свидетельство того, насколько идиллическим было мое детство, когда я говорю, что наблюдение за этой трансформацией было одним из самых тревожных переживаний моей юности. Мне было больно и сердито видеть, как прекрасные лесные участки вырубают и превращают в автостоянки, а ручьи направляют в водопропускные трубы и отводят в пруды для канализации. Мои прекрасные пастбища, когда-то заполненные коровами, мирно жующими свою жвачку, были заасфальтированы и покрыты различными промышленными предприятиями, производящими еще больше мусора для города.
В конце 1960‐х идеи хиппи, которые я почерпнул из газетных статей, показали мою боль и гнев в перспективе. Несмотря на то, что газеты описывали демонстрации и протесты шестидесятых с критической точки зрения, мне удалось разгадать это и отождествить себя с этими длинноволосыми уродами и страстно желать быть частью их движения. Я носила синие джинсы и отрастила длинные волосы. Я начал перерабатывать и прочитал о сепаратистском движении в Квебеке. В моем уединении на окраине Торонто я начал превращаться в полноценного хиппи.
Моим матери и отцу не очень нравилось то, что, по их мнению, происходило со мной. Все свое детство я была их звездой, любящим природу сорванцом, который с радостью помогал по дому, пропалывал сорняки в вечнозеленых насаждениях по выходным и хорошо учился в школе. В насколько я помню, в мои допубертатные годы в семье было очень мало разногласий. Даже в течение первых трех лет учебы в средней школе у меня были оценки выше среднего. Я была болельщицей, и меня даже выбрали представлять нашу школу в качестве «Девушки недели» на конкурсе газет, в котором участвовали молодые женщины из каждой старшей школы – девушки, которые были привлекательными и успешными в спорте и учебе. Что же пошло не так?
Я начал спорить с отцом о ценностях. Я сказал ему, что хочу жить в коммуне, когда уйду из дома; он выразил беспокойство по поводу семейных реликвий, поскольку я был старшим ребенком. Я бесконечно проповедовал о загрязнении окружающей среды, тяжелом положении индейцев и эскимосов, моем отвращении к материальным благам и моем беспокойстве о судьбе крупного рогатого скота, кур и свиней. Я ненавидел промышленное развитие, вторгшееся в наш пасторальный район, и не хотел иметь ничего общего с обществом, которое могло бы оправдать это. Как бы нетерпимо я ни относился ко всем, кто не разделял моей всепоглощающей страсти к моему новообретенному общественному сознанию, я боготворил протестующих шестидесятых и брал их за образец для подражания. Я был пятнадцатилетним хиппи, живущим в изоляции на окраине Торонто, и просто ждал возможности вырваться на свободу и присоединиться ко всем этим родственным душам, о которых я мог только читать в газетах и смотреть по телевизору.
Возможно, мое идиллическое воспитание в этом защищенном анклаве, вдали от городской суеты, усилило мою чувствительность к присущим нашему обществу бедности, загрязнению окружающей среды и другим негативным аспектам. Я прожил защищенное детство, никогда не видя бездомного пьяницы, перемещенного индейца или бойни. Даже сейчас я все еще не знаю, почему я не мог принять эти недостатки как часть нашего общественного устройства. Я не знаю, почему мои три сестры и брат смогли «нормально» повзрослеть и принять социальное зло как необходимую часть жизни. Почему я инстинктивно тяготел к «философии хиппи» шестидесятых там, в Конкорде, за много миль от любого длинноволосого общественного движения?
Сейчас, спустя годы в Торонто, ответы на эти вопросы все еще оставались для меня загадкой. Я сидел на краю кровати, настолько погруженный в свои мысли, что только сигарета, обжигающая пальцы, вернула меня к реальности. По каким-то причинам я был революционером, стремящимся найти других единомышленников для реализации своих амбиций. Я знала, что Ник никогда не сможет разжечь во мне огонь, столь необходимый для настоящих любовных
