Воспоминания. Письма - Зинаида Николаевна Пастернак
Едва передвигая ноги от слабости, я пошла с Фанни Петровной посмотреть участок, выбранный для огорода. Она сказала, что я буду только распоряжаться работами и самой мне работать не придется. Но когда я взяла лопату, попробовать, какая там земля, то оказалось, что это бывший извозчичий мощеный двор и под землей сплошные камни и балки. Я упрекнула Фанни Петровну в легкомысленном поступке: она потратила государственные деньги на забор, не попробовав, можно ли здесь копать, и это подсудное дело. Но положение было безвыходное, и нужно было ее выручать.
На другой день я устроила общее собрание. В штабе было сорок восемь человек. Я разбила их по восемь человек, и каждая бригада должна была выходить со мною по очереди на работу. Как и всегда, нужно было заразить их своим примером, и, забыв про болезнь, я стала с ними копать. Чего мы только не выкапывали! Иногда все вместе вытаскивали тяжелые камни и бревна. Приходил Боря, помогал в работе, поддерживал своими шутками и обаянием коллектив.
Через несколько дней площадка была готова. Почва, обильно удобренная навозом, оказалась отличной. Боря говорил, что все в полном порядке и я могу уже уезжать. Но тут азарт взял верх, мне захотелось сначала все посадить, а потом уже ехать. Мы посадили помидоры, огурцы, капусту. Уезжала я с сомнением в душе: выйдет ли чего из этого дела. Но в сентябре мне прислали фотографии этого огорода. Кусты гнулись от помидоров невероятной величины, огурцы были длиной в пол-аршина, а тыквы такие, что втроем тащили до дому. Фанни Петровна была счастлива, писала мне нежные письма и благодарила за то, что я выручила ее и спасла от суда.
Итак, в июне 1943 года мы переехали в Москву. Всю дорогу Боря уговаривал остановиться в гостинице и подыскать новое жилье или поменять квартиру в Лаврушинском. Но было очень жарко, наступало лето, и я настойчиво просила поехать прямо в Переделкино и жить там. Так мы и сделали. Но, попав на дачу, которую мы оставили с полной обстановкой, я увидела печальное зрелище: не было ни одного стула, стола, кроватей, всем надо было обзаводиться заново. Погибло все. В сундуке с коврами Боря спрятал самые дорогие картины отца и свои рукописи. Стали искать этот сундук. Но Ленина няня Маруся сохранила только кухонный стол и Ленин велосипед, чем очень гордилась. Когда же мы ее спросили о сундуке, выяснилось, что военные, занимавшие все дачи в Переделкине во время войны, перетащили его в дом Ивановых, вскоре сгоревший дотла. Очевидно, сундук сгорел вместе с дачей. Что было делать? Мое намерение остаться на даче и жить там оказалось неосуществимым: ни спать, ни сидеть, ни есть было не на чем.
Мы переехали в город и увидели квартиру в Лаврушинском в таком же состоянии. Окна были выбиты и заклеены картинами Л.О. Пастернака. Зенитчики, жившие у нас в Лаврушинском, уже выехали, и мы стали хлопотать о ремонте квартиры. Временно нам пришлось расстаться с Борей. Меня и Стасика приютили Погодины, а Боря переехал к Асмусам, у которых сохранились и мебель, и вещи, потому что они никуда не выезжали. Стояло лето, и Маруся уговорила отдать ей Ленечку. Леня спал на столе в кухне в Переделкине, а она на полу. Но, зная Марусину любовь к Лене, я была за него спокойна.
Стали выдавать привилегированные пайки в лимитных магазинах. Часть продуктов я отдавала Асмусам для Бори, часть отвозила Лене, а остальными питались мы со Стасиком. Живя у Погодиных, я наблюдала за ремонтом в Лаврушинском, и вскоре ремонт был закончен.
Снова встал вопрос о Стасиных занятиях музыкой. В училище при консерватории преподавал бывший ученик Блуменфельда В.С. Белов. Он советовал Стасику держать экзамен в его класс. Препятствие состояло в том, что Стасик кончил только девять классов средней школы, а в училище принимали после десятого. Но ввиду его таланта и того, что он сын Нейгауза, пошли навстречу, и Стасика приняли. Белов начал усиленно с ним заниматься, Стасик сделал успехи, и через год его приняли в консерваторию в класс того же Белова.
Квартира в Лаврушинском была приведена в порядок, и мы стали обзаводиться обстановкой на даче. Старые наши вещи были разбросаны; одни оказались у Фединых, другие у Вишневских. Мы принялись их собирать, и к осени сорок четвертого года дача приняла более или менее жилой вид. Где-то на чердаке отыскалось пианино в ужасном состоянии. Привели его в порядок, и Боря со Стасиком и Леней поселились на даче. Я старалась наладить быт так, чтобы каждый мог заниматься своим делом, и стали думать о переезде Адика в Москву. С большими трудностями я достала пропуск в Нижний Уфалей и накопила водки, которая тогда была еще в большем ходу, чем деньги. Я нашла Адика в ужасном состоянии. Безногий Адик не мог передвигаться самостоятельно, и я знала, что будет трудно его перевозить. Письма от него были тревожные. Он писал, что во время купания обнаружил опухоль в нижней части позвоночника, что температура доходит до тридцати девяти. Боря уговаривал перевезти его к нам на дачу. Я же понимала, что он может заразить Стасика и Леню, и стала хлопотать о санатории под Москвой. Хлопоты увенчались успехом, и мне дали путевку в туберкулезный санаторий на Яузе. Генрих Густавович обещал мне помочь с перевозкой Адика.
Итак, я отправилась за сыном. Генрих Густавович встретил меня на вокзале в Свердловске, и мы поехали поездом в Нижний Уфалей. Он не имел права на въезд в Москву и знал, что расстается с Адиком надолго, поэтому он уговаривал меня пожить в Нижнем Уфалее и не торопиться
