Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

Боря часто говорил, что, несмотря на мою суровую внешность и строгий вид, я самый добрый человек на свете и из меня можно веревки вить. Он был в этом прав. Я тут же сдалась, убедив себя, что здоровье и жизнь такого человека должны быть выше всего, и утром поехала за ним, дав себе слово до рентгена не волновать его и не объясняться. Я деловито вошла в комнату, сделала все, что нужно, и повезла его в город. Он несколько раз пытался меня расспросить, почему я не приехала ночевать. Я наврала что могла, заявила, что была занята и мне очень нездоровилось.

Наконец снимки были готовы, к нам вышел врач и объявил, что все благополучно и никаких опухолей нет. От врача мы заехали в Лаврушинский. Боря был уверен, что я поеду с ним на дачу, но я наотрез отказалась. Он стал допытываться, и кончилось это большим объяснением. Он просил у меня прощения за то, что скрыл от меня освобождение О. И.; но ему было по-человечески жаль ее, ведь она пострадала из-за него. Я сразу раскусила эту ложь и задала ему вопрос: почему же не арестовали меня, так долго прожившую с ним. Не представляю себе, сказала я, как можно взять человека без всякой вины только за знакомство и близость с ним. Тогда должны бы были арестовать всех его знакомых. Он рассказал, что на допросах больше всего интересовались им и при обыске могли забрать все, что угодно. Он несколько раз повторил: я не представляю себе жизни без тебя и, если ты меня бросишь, я повешусь. Тогда я поставила условием, чтобы он прекратил всякие встречи. Обещая мне это, он сказал, что за двадцать пять лет нашей жизни единственным горем была смерть Адика, и умолял наладить с ним отношения. Я ему поверила, и мы вернулись на дачу вдвоем.

Через некоторое время я заметила, что очень быстро стали исчезать деньги. Видимо, встречи не прекратились, О. И. играла на его жалости и вытягивала у него деньги.

Начиная с 1954 года Борю стало посещать много корреспондентов из западных стран. Снимали его, меня, нашу дачу во всех видах и проявляли необычайный интерес к Боре. Оказалось, его выдвигают на Нобелевскую премию. Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти приемы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иностранную комиссию, и тот сказал, что он может принимать иностранцев, и делать это нужно как можно лучше, чтобы не ударить в грязь лицом.

1953 год принес мне еще один удар. В Париже должен был состояться конкурс музыкантов. У нас в Москве первым прошел Стасик, вторым – Малинин, и было решено послать их в Париж. Обоих поселили на месяц в доме композиторов «Красная Руза», дали им по отдельной комнате с роялями, и отец Нейгауз ездил туда два раза заниматься с ними. Как-то раз я поехала с ним, и Генрих Густавович просил меня присутствовать на уроке. Когда Стасик сыграл программу, он ни слова ему не сказал; придраться было не к чему. Урок же Малинина прошел очень бурно, с криками и замечаниями. Генрих Густавович не сомневался, что Стасик получит первую премию, а Малинина провалят на первом же туре. Но вышло все наоборот.

За два дня до конкурса по каким-то политическим причинам, как всегда для меня не очень ясным, напротив советского посольства, где жили Стасик и Малинин, парижане громили немецкое посольство со всем французским темпераментом. Стасику с немецкой фамилией Нейгауз было, естественно, неудобно давать премию, и комиссия во главе с Маргаритой Лонг провалила его на первом же туре. Стасик мог не пережить этого позора, и Борис Леонидович послал ему следующую телеграмму: «Я с мамой уверен, что ты играл лучше всех, а потому не унывай и возвращайся скорей в Россию».

Кабалевский и Оборин, присутствовавшие на этом конкурсе, потом рассказывали, что Стасик играл замечательно, имел огромный успех, и когда публике объявили о недопущении Стасика даже на второй тур, это вызвало возмущение – люди кричали, грохотали стульями, выражая протест. Когда Стасик вышел садиться в машину, его окружала толпа с криками «браво!» и все подымали большой палец в знак того, что он играл отлично. Позже я получила вырезки из газет «Юманите» и «Труд», где с возмущением говорилось о несправедливом провале прекрасного пианиста. После провала Стасик хотел немедленно вернуться в Россию, но Маргарита Лонг не отпустила его, дала ему диплом с блестящей характеристикой и всячески устраивала ему выступления по радио и записи на пластинку. Благодаря этому у него появились деньги, и он привез много подарков. В числе их была курточка для Бори, которую он очень любил и одевал только в торжественных случаях вплоть до самой смерти.

Стасик всегда был очень скрытным, и по его выражению нельзя было догадаться, какую драму он пережил. Когда я его встретила на аэродроме, лицо у него было спокойное, улыбающееся, но где-то в глубине его глаз было что-то грустное.

Малинин получил вторую премию, разделив ее с каким-то другим пианистом. Такой удар не мог пройти бесследно, Стасик стал понемножку пить, чего раньше никогда не бывало. Он никак не мог забыть эту неудачу, и она исковеркала его жизнь. Он продолжал концертировать и быть ассистентом в классе Г.Г. Нейгауза. <…>

Работа над романом подходила к концу. Боря собирал людей и читал им первую часть. На первом чтении присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани. Все сошлись на том, что роман написан классическим языком. У некоторых это вызвало разочарование. Поражались правдивостью описания природы, времени и эпохи. На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Сталине, по его мнению, роман был не исторический, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет колоссальную роль.

В те годы мы подружились с Ливановыми, они часто у нас бывали. Я очень полюбила Бориса Николаевича. Он был не только талантливым актером, но и художником, блестящим собеседником. Когда роман был весь дописан, Ливановы взяли его почитать. Приехав к нам, они навели суровую критику. Говорили, что доктор Живаго совершенно не похож на Борю и ничего общего с ним не имеет. С этим я была совершенно согласна: для меня доктор Живаго, в отличие от Бори, был отнюдь не героическим типом. Боря был значительно выше своего героя, в Живаго же он показал среднего интеллигента без особых запросов, и его конец является закономерным для такой личности. Несмотря на суровую критику Ливановых, я стала с ними спорить и доказывать, что в романе есть замечательные места. Ливанова сказала, что я слишком смело беру на себя оценки. Я рассмеялась и ответила: по-моему, вообще было большой смелостью с моей стороны выйти за него замуж и прожить с ним тридцать лет. Некоторые удивились, что Лара – блондинка с серыми глазами, намекая на ее сходство с Ивинской. Но я была уверена, что от этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня[89] буквально до мельчайших подробностей. Комаровский же – моя первая любовь. Боря очень зло описал Комаровского. Н. Милитинский был значительно выше и благороднее и не обладал такими животными качествами. Я не раз говорила Боре об этом. Но он не собирался ничего переделывать в этой личности, раз он так себе ее представлял и не желал расставаться с этим образом.

В пятьдесят пятом и пятьдесят шестом годах он усиленно отделывал роман и писал стихи к нему. Когда собиралось общество, он часто читал эти стихи.

До меня доходили слухи и сплетни, очень плохо характеризовавшие эту даму. Она могла, проходя мимо моей дачи, утверждать, что там живет она, а со мной он давно развелся и бросил меня. Главная ее политика заключалась в распространении лживых слухов, и даже ее дочка[90] и сын вдруг ни с того ни с сего оказались детьми Пастернака. Когда я приезжала в город, сейчас же раздавался звонок и просили дочку Пастернака Ирину. Тогда я вообразила, что он их усыновил, но это было бы незаконно, так как для этого нужно было иметь мое согласие. Видимо, это делалось с целью поссорить меня с Борей и разлучить нас. Это было похоже на дурной сон, и закрадывалось в душу сомнение, уж не поощряет ли он ее в этих действиях. Он всегда отрицал это и приписывал сплетни зависти. Наконец я потребовала оградить меня от всего этого и пригрозила уехать с Леней навсегда. И будь у меня больше воли, я бы это сделала. Боря свирепел и кричал, что я убью его этим, она просто является секретаршей и помощницей в его издательских делах и нужна ему только для этого.