Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

Пойдешь к мама — она кормит маленького Петю, а чуть заговоришь с ней о Ханне или о Кузминских, — так и у нее слезы навертываются на глаза… Лучше уж не говорить…

Зайдешь к тетеньке Татьяне Александровне… У нее тишина, полумрак… Сидит ее приживалка Наталья Петровна и шикает: «Ш… ш… ш… Татьяна Александровна уснули…» Я замечаю, что тетенька теперь часто дремлет. Когда она не спит, она все такая же добрая и любящая, но как-то все менее и менее интересуется внешней жизнью, многое не помнит.

Ухожу от тетеньки и иду наверх, в залу. Гляжу в окна: моросит мелкий осенний дождь…

Чем скоротать длинный тоскливый день?

Моя бабушка Любовь Александровна Берс, жившая тогда в Петербурге, издали угадала наше грустное настроение и, пожалев нас, вдруг совершенно неожиданно приехала в Ясную.

Ее приезд очень утешил меня и мама.

Пока бабушка была в Ясной, я не отходила от нее, спала рядом с ней, а днем училась с ней и ходила с ней гулять.

Природа тоже как будто сжалилась над нами, и конец октября подарил нам такие дивные солнечные дни, что даже цветы ошиблись и подумали, что вновь наступило лето, и во второй раз расцвели…

Мама писала тете Тане 28 октября:

«Дни стоят удивительно хорошие: вчера мы набрали большой букет только что распустившихся полевых цветов: кашки, любишь-не-любишь, лиловые васильки и проч.

Такого чуда никто не запомнит…» 86 Бабушка прожила в Ясной недолго. Но она помогла нам перенести самые тяжелые дни.

С отъездом Ханны кончилось мое счастливое детство.

Прошла навсегда та пора беззаботности, доверия к старшим, безоблачной любви ко всем и ко всему окружающему, которой отличается эта пора жизни.

Мне пошел девятый год, и я из ребенка переходила уже в отроческий возраст.

Было у меня в жизни и после детства много хороших и счастливых минут, — но то состояние душевной ясности и сердечного спокойствия, которое я испытала при жизни с Ханной в детской со сводами, — никогда уже не повторилось…

Отрочество Тани Толстой

Глава I

В 1873 году нас было шестеро детей. Сереже, старшему, было десять лет, мне шел девятый год; а Пете, последнему, летом должен был минуть год.

Вот как папа описывает нас, шестерых, своей родственнице графине Александре Андреевне Толстой:

«Старший белокурый, — не дурен. Есть что-то слабое и терпеливое в выражении и очень кроткое. Когда он смеется, он не заражает, но когда он плачет, я с трудом удерживаюсь, чтобы не плакать. Все говорят, что он похож на моего старшего брата1.

Я боюсь верить. Это слишком бы было хорошо. Главная черта брата была — не эгоизм и не самоотвержение, а строгая середина. Он не жертвовал собой никому, но никогда никому не только не повредил, но не помешал. Он и радовался и страдал в себе одном. Сережа умен — математический ум и чуток к искусству, учится прекрасно, ловко прыгать, гимнастика; но gauche[35] и рассеян. …Илья, 3-й. Никогда не был болен. Ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно.

Всегда думает о том, о чем ему не велят думать. Игры выдумывает сам… Горяч и violent,[36] сейчас драться; но и нежен и чувствителен очень.

Чувствен — любит поесть и полежать спокойно…Самобытен во всем. И когда плачет, то вместе злится и неприятен, а когда смеется, то и все смеются. …Летом мы ездили купаться; Сережа верхом, а Илью я сажал себе на седло.

Выхожу утром — оба ждут. Илья в шляпе, с простыней, аккуратно сияет. Сережа откуда-то прибежал, запыхавшись, без шляпы. „Найди шляпу, а то я не возьму“.

Сережа бежит туда, сюда. Нет шляпы. „Нечего делать, — без шляпы я не возьму тебя.

Тебе урок, у тебя всегда все потеряно“. Он готов плакать. Я уезжаю с Ильей и жду, будет ли от него выражено сожаление. Никакого. Он сияет и рассуждает об лошади.

Жена застает Сережу в слезах. Ищет шляпу — нет. Она догадывается, что ее брат2, который пошел рано утром ловить рыбу, надел Сережину шляпу. Она пишет мне записку, что Сережа, вероятно, не виноват в пропаже шляпы, и присылает его ко мне в картузе. (Она угадала.) Слышу по мосту купальни стремительные шаги, Сережа вбегает. (Дорогой он потерял записку.) И начинает рыдать. Тут и Илья тоже, и я немножко.

Таня — 8 лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя это также хорошо, но верю потому, что это очевидно. Если бы она была Адамова старшая дочь и не было бы детей меньше ее, она была бы несчастная девочка. Лучшее удовольствие ее — возиться с маленькими. Очевидно, что она находит физическое наслаждение в том, чтобы держать, трогать маленькое тело. Ее мечта теперь сознательная — иметь детей. На днях мы ездили с ней в Тулу снимать ее портрет.

Она стала просить меня купить Сереже ножик, тому другое, тому третье. И она знает все, что доставит кому наибольшее наслаждение. Ей я ничего не покупал, и она ни на минуту не подумала о себе.

Мы едем домой. „Таня, спишь?“ — „Нет“. — „О чем ты думаешь?“ — „Я думаю, как мы приедем, я спрошу у мама, был ли Леля хорош, и как я ему дам, и тому дам, и как Сережа притворится, что он не рад, а будет очень рад“. …4-й Лев. Хорошенький, ловкий, памятливый, грациозный. Всякое платье на нем сидит, как по нем сшито. Всё, что другие делают, то и он, и всё очень ловко и хорошо. …5-я Маша. 2 года…Слабый, болезненный ребенок. Как молоко, белое тело, курчавые белые волосики; большие, странные, голубые глаза; странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Это будет одна из загадок. Будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное. 6-й Петр-великан. Огромный, прелестный бэби в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится…» 3.

Глава II

Осенью 1872 года к Сереже и Илье поступил немец-гувернер Федор Федорович Кауфман.

Его нам рекомендовал наш друг А. А. Фет, так как он был воспитателем его племянника, и им были довольны родители мальчика.

Сначала Кауфман приехал только для того, чтобы себя показать и на нас посмотреть.

Мы друг другу понравились, и в середине октября Федор Федорович обещал совсем приехать в Ясную Поляну.

Папа пишет Фету: «Очень благодарен Вам за Федор Федорыча. Он был у меня и обещал приехать совсем 16-го. Он мне очень нравится» 4.

Мы, дети, с большим волнением ждали нашего нового воспитателя. Я должна была учиться с ним по-немецки, и все три мальчика должны были жить с ним в нашей милой бывшей детской со сводами.

Маленького Леву, которому не было еще четырех лет, перевели вниз, к Федору Федоровичу, из детской, где он жил с Машей.

Как сейчас, вижу его маленькую хорошенькую фигурку с золотистыми кудрявыми волосами, стоящую на верху лестницы и упирающуюся, чтобы не сойти вниз. Федор Федорович сошел уже несколько ступенек, обернулся к Леве и с улыбкой зовет его с собой. А мальчик стоит и колеблется.