Эрнст Саломон - Вне закона

— Да, в этой истории мы точно вылетим в трубу, — сказал Шмитц, и тогда мы замолчали.

Мы четыре дня оставались на этой позиции у Егельзее. В течение этих четырех дней нас сильно обстреливали, день ото дня больше. Лес перед нами, казалось, до краев был заполнен войсками; мы постепенно отметили двенадцать батарей, стрелявших по нам. Мы построили себе превосходное пулеметное гнездо, но нам часто приходилось снова хвататься за лопаты и устранять повреждения, которые нанес нам огонь. Только по ночам добирались до передовой подносчики пищи, и за эти четыре дня рота потеряла погибшими двенадцать человек. Склон к речке был нашпигован воронками, и утром там цвели странные кусты, которые создавал беспрерывный огонь. Все же и лес по ту сторону низменности медленно разрывался. Иногда в треск разрывов вмешивались необычно глухие и бухающие взрывы, тогда один обычно кричал: — Газы!; но кричать так было совсем не нужно, потому что мы и так видели, что это газы, и у нас не было противогазов; мы опускали носовые платки в бачки с водой для охлаждения пулеметов и завязывали их перед ртом и носом.

Вечером четвертого дня нас сменила рота, которая была составлена из остатков части Михаэля. Но для отдыха нас отвели в лес, который лежал только в паре сотен метров за нашей только что покинутой позицией. Мы слышали, точно так же как впереди, как огонь увеличивался все больше, до ярости, какой мы до сих пор не знали. Так что мы всю ночь напролет лежали в полной боевой готовности.

Лейтенант Вут тем временем рассказал нам, что произошло в Риге. За два дня до того латыши в латышских пригородах внезапно вооружились. Патрули проправительственных латышей Баллода, названные так по имени их командира, полковника Баллода, усердно прочесывали ставший неспокойным город. Во второй половине дня на Гертруденштрассе выстрел из тамошнего латышского полицейского участка попал в немецкого солдата полицейской роты и убил его. Этот выстрел был как сигнал к восстанию. Сразу восстание закипело во всем, почти лишенном немецких войск городе. На каждом углу стреляли; латыши Баллода делали общее дело со сбродом из пригородов; магазины грабили, балтийцев убивали, немецкие патрули обстреливали. Старые призывы «освободить дорогу!» и «закрыть окна» и здесь, как в свое время в Германии во время революционных беспорядков, звучали с большой важностью, и быстро созванные немецкие отряды после некоторого навыка очищали места расквартирования повстанцев.

Когда броневики носились по улицам и сигнальные ракеты зажигали огонь в латышских караульных помещениях, латыши Баллода любезно объяснили, что все это, мол, было только недоразумением. Но восстание было подавлено при решительной угрозе со стороны немецких винтовок. Однако два дня спустя тяжелые снаряды разорвались в уже проверенном городе. Эстонцы с равномерными перерывами обрушивали огонь своих дальнобойных батарей на Ригу. Хотя наши 210-миллиметровки на время смогли подавить вражеские пушки, но город охватило беспокойство, беспокойство, возросшее до паники, когда внезапно мост через Дюну оказался под обстрелом тяжелой артиллерии. Тут выяснилось, что огонь вели с озера. Оказалось, что английские военные корабли обстреливали Ригу. Неужели латвийское правительство Ниедры объявило войну Англии? Разве немецкое правительство снова начало военные действия? Или же немецкие или латышские или балтийские рыбачьи лодки попытались, вероятно, взять на абордаж английский флот? Ничего подобного. Просто у Англии были свои интересы, и она умела защищать их. Во многих местах открытого города вспыхнули пожары. Водопроводные станции были в руках эстонцев; тушить пожары было нечем.

Обстрел города длился целую ночь. На фронте огонь стих ночью. Мы отчетливо могли слышать гром взрывов в Риге и видели красное зарево пожара. Перед нами лежали эстонцы, за нашей спиной обстрелянный, взбунтовавшийся город; мост через Дюну, наша единственная артерия отхода, находился под обстрелом англичан.

— Впрочем, — сказал лейтенант Вут, — если я не забыл, немецкое правительство требовало от войск в Прибалтике, чтобы они немедленно вернулись в Германию, в противном случае — черт знает, я думаю, им угрожает лишение гражданства, лишение жалования и блокирование границ, и тюремное заключение, тем, кто агитирует за балтийцев устно или письменно. Может, у кого-то есть желание вернуться в Германию? — А это нужно прямо сейчас? — спросил чей-то голос из темноты.

С рассветом на фронте стало очень беспокойно. Грохотало беспрерывно; огонь бил по лесу прямо по нам. Мы лежали под деревьями, утомленные от бессонной ночи и дрожащие от холода, и внимательно прислушались. Лейтенант Вут надел берет. Огонь усиливался. Мы прижимались к земле, когда залпы разрывались в земле прямо перед нами, с шумом раскалывая на куски целые деревья. Я со своим пулеметом лежал на правом фланге роты. Лейтенант Кай с группой гамбуржцев лежал возле меня.

После двух с половиной часового обстрела внезапно воцарилась тишина. Лейтенант Кай громко сказал: — Это новички. О заградительном огне, огневом вале и подобных шутках они еще ничего не слышали. Некоторые засмеялись. Мы знали, что они теперь атаковали впереди. И наша артиллерия тоже молчала. Но вдруг выстрелы начали хлестать по лесу. — Всем лежать! — закричал Вут.

На дороге, впереди слева перед нами, слышался дикий шум.

— Они идут, они идут… — Спокойно, всем лежать! Внезапно Вут появился возле меня.

— Фенрих, как только мы выдвинемся, вы с вашей трещоткой бегите вперед направо, до лесного выступа у реки, и наводите пулемет на мост, понятно! Ведь этим парням придется отступать именно по мосту!

Отдельные отставшие от своих спешили обратно. — Все пропало, все пропало, — кричал один. Лейтенант Вут поднял карабин и на своих длинных ногах пошел к дороге. Гамбуржцы осторожно поднимались, бормотали «Хуммель, хуммель» и исчезали в кустах. Я поднял пулемет, и мы, четыре человека, спотыкаясь, поспешили через лес, к указанному месту. Слева было безумное рычание и треск множества винтовок. Мы, запыхавшись, спешили вперед. Лес раскрылся, там лежала позиция. Мы брели, пригибаясь, к лесному носу, достигли его, оставшись незамеченными, и замаскировались в кустарнике. Мост теперь лежал резко слева от нас, и мы могли простреливать его по всей длине. Я установил пулемет, затянул все рычаги, подготовил патроны, и затем мы ждали.

На мосту и кусочке улицы, который лежал в нашем секторе обстрела, теперь никого не было видно.

Мы прислушивались к шуму боя на дороге, в лесу. Нам было не по себе. Что будет, если гамбуржцам не удастся отогнать эстонцев назад? Гольке, кажется, думал то же самое, так как он сказал: — Снять каску для молитвы. — И это все еще не война? — спросил я его. — Еще нет, — заметил он, — но это еще может ею стать.