Моя жизнь и стремление. Автобиография - Карл Фридрих Май
Я только сейчас начинал это понимать и чувствовал себя тем более несчастным, что не мог никому и сказать об этом, не подвергаясь последствиям. Степень черствости и, надо сказать, бездушия этого семинарского обучения — вот что привело меня к осознанию своей отравленности.
Я не нашел в себе здоровой плоти для скелетов, которые, предположительно, оживили бы их. Все, что я собрал и что я пытался построить внутри, стало бесформенным, уродливым, неверным и незаконным.
Я начал бояться себя и постоянно работал над своей ментальной формой, чтобы очистить себя изнутри, очистить, упорядочить и поднять, не прибегая к помощи извне, которая была недоступна.
Я хотел бы признаться хотя бы одному из наших учителей, но все они были такими возвышенными, такими холодными, такими неприступными, и, прежде всего, я чувствовал, что никто из них не понял бы меня, они не были психологами. Они бы странно посмотрели на меня и просто оставили бы так.
К тому же пришло врожденное непреодолимое стремление к духовной деятельности. Я учился очень легко, и поэтому у меня было много свободного времени. Я писал молча; да, я сочинял. Несколько оставшихся у меня пфеннигов были вложены в писчую бумагу. Но то, что я написал, должно было быть не учебной работой, а чем-то полезным, действительно хорошим. И что же я там написал? Естественно, индейская история!
Зачем? Разумеется, для печати!
Для какой? Разумеется, для «Садовой беседки», основанной несколько лет назад, но которую уже все читали.
Мне тогда было шестнадцать лет.
Я отправил рукопись.
Когда неделю ничего не происходило, я запросил ответ.
Ответа не было.
Итак, еще через четырнадцать дней я написал более строгим тоном, а еще через две недели я попросил вернуть мою рукопись для другой редакции.
Ответ пришел.
Письмо, написанное самим Эрнстом Кейлем, объемом в четыре больших четвертых страницы.
Я был далек от того, чтобы оценить это так высоко, как надеялся.
Сначала он очень хорошо меня разгромил, так что мне стало искренне стыдно, потому что он продуманно перечислил все нарушения, которые я совершил в рассказе, конечно, просто от незнания.
Ближе к концу обвинения утихли, и, в конце концов, он пожал руку мне, глупому мальчику, и сказал, что будет не слишком удивлен, если через четыре или пять лет ему встретится еще одна моя индейская история.
Он не получил ответа; но я не виноват в этом, обстоятельства не позволили.
Это был мой первый литературный успех. В то время, конечно, я думал, что это был абсолютный провал, и был очень недоволен этим.
Между тем время шло. Я выбрался из просеминарии в четвертый, третий и второй классы семинарии, и именно в этом втором классе я получил удар судьбы, к выгоде моих противников.
В семинарии было обычным делом, когда дела каждого класса решались по очереди, каждым в течение недели. Вот почему этого человека называли «Дежурный».
Кроме того, в первом классе была «Обычная неделя», а во втором — «Светлая неделя», причем дежурный должен был заботиться об освещении в классах.
В то время это освещение осуществлялось с помощью сальных свечей, и если одна сгорала, ее заменяли на другую.
Дежурным по свету приходилось каждый день чистить старые, никому не нужные подсвечники и, в частности, удалять нагар с прилипшего фитиля и очищать стекший жир.
Эти остатки либо просто выбрасывались, либо переплавлялись для бытовых нужд в крем для обуви или что-нибудь другое. Обычно их считали бесполезными.
Это было в начале Рождественской недели, когда настала моя очередь быть дежурным по свету на неделю. Я исполнял эту работу, как и все остальные.
Наши каникулы начинались перед Рождеством.
Накануне одна из моих сестер пришла забрать мое белье и немного вещей, которые ей пришлось взять с собой на выходные. Она всегда так поступала в выходные.
Путь от Эрнстталя до Вальденбурга длился два часа. И теперь тоже.
Когда она пришла на этот раз, я чистил подсвечники.
Она была грустна. Дома оказалось не очень хорошо. Работы не было, а значит, и заработка.
Мама, как и самые бедные люди, пекла на Рождество хотя бы несколько пирогов. В этом году она вряд ли могла себе это позволить.
Но ничего нельзя было сделать, совсем ничего, потому что денег не хватало.
Рождественская свеча не возгорится.
Даже деревянные ангелы младших сестер не должны оставаться без света.
Эти ангелы включали в себя три маленьких огонька, каждый на пять или шесть пфеннигов, но если эти восемнадцать пфеннигов использовались для других, более необходимых вещей, приходилось смириться.
Мне было больно. Сестра плакала у меня на глазах.
Она увидела длинные остатки, которые я только что соскреб с подсвечников.
«Не могли бы мы сделать из них какую-нибудь свечечку?» — спросила она.
«Очень легко», — ответил я. — «Нам понадобятся бумажная трубочка и фитиль, не более того. Но они будут плохо гореть, потому что это вещество теперь можно использовать только для смазки».
«Ну и что же, даже если и так! У нас будет хоть какой-то свет для трех ангелов. Кому принадлежит эти остатки?»
«Собственно, никому. Я должен заботиться о них как дежурный. Выбрасывать их или нет — его дело».
«Значит, мы их не украдем, если мы возьмем с собой?»
«Украдем? Смешно! Никто не может придумать! Все это сало и трех грошей не стоит. Я тебе немного заверну. Мы сделаем из этого три маленьких рождественских огонька».
Сказано — сделано!
Мы были не одни. Там был еще один семинарист. Один из первого класса, на класс старше меня. Я не хочу называть его имя. Его отец был жандармом. Этот доблестный одноклассник все видел. Он не предупредил меня, он ведь был очень дружелюбен, ушел и — сообщил обо мне.
Директор лично приехал расследовать «кражу».
Я очень спокойно признался в содеянном и ответил о совершенном «ограблении». Я, правда, не предполагал этого и не видел ничего плохого. Но он назвал меня «адским персонажем» и созвал собрание учителей, чтобы обсудить меня и наказать. Об этом мне сообщили уже через полчаса.
Я был исключен из семинарии и мог идти куда угодно.
Я сразу же отправился с сестрой — на святые рождественские каникулы — без сала для рождественских ангелов — это были очень мрачные, темные рождественские каникулы.
Я, наверное, уже говорил,
