Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба
«Любимый мой Щеник! — писала Лиля Маяковскому в конце октября. Не прошло и месяца, как они расстались. — Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Приехала бы сейчас, если бы пе было стыдно. Жди меня!
Не изменяй!!!
Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе АБСОЛЮТНО. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто, нисколько не нравится. Все они по сравнению с тобой — дураки и уроды! Вообще ты мой любимый Щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой переносик! <...> Тоскую по тебе постоянно. <...> Целую тебя с головы до лап. <...> Твоя, твоя, твоя Лиля».
Стыдно ей могло быть разве что за самоуверенность: она не сомневалась, отправляясь в Ригу, что английская виза достанется ей без особого труда. Письмо ее, похожее по лексике и по способу выражения чувств на все другие, отправлявшиеся в Москву чуть ли не каждый день, отражают отнюдь не вымышленную тревогу. За характерной для обоих корреспондентов любовной риторикой скрывается все еще подлинный страх потерять Маяковского. «Не забывай меня, Щеник, — взывала она в другом письме, — и помни о том, что я тебя просила. Подожди меня, пожалуйста!» Просила она его, конечно, лишь об одном: остаться ей верным. «Не изменяй!» — этот возглас повторяется почти во всех ее письмах, в том числе и в тех, что незапечатанными возил дипкурьер. «...Помни ежесекундно, — отвечал ей Маяковский, — что я расставил лапы, стою на вокзале и жду тебя, как только ты приедешь, возьму тебя на лапы и буду носить две недели не опуская на пол».
Никакого сомнения в искренности его клятв у Лили, видимо, не было, но не было и уверенности в том, что он устоит от проходных романов и увлечений. Пример Елизаветы Лавинской, ей, конечно, известный, мог быть повторен с другими. Возможно, поэтому Лиля клялась в своей АБСОЛЮТНОЙ верности. Вообще-то это было ей совершенно несвойственно, взывать к целомудрию она всегда считала пережитком мещанства, и, однако же, чутье подсказало ей, что на этот раз такая исповедь будет вполне уместна. И даже необходима.
Слух о том, что в Риге у нее «роман с одним советским дипломатом», дошел до Москвы. Не мог не дойти. Именно потому, что был он несправедлив, Лиля поспешила его опровергнуть. Похоже, никакого романа с Эльбертом у нее действительно не было — его имитация защищала агента Лубянки вместе со своей спутницей совсем от иных подозрений. Их «любовные» рижские встречи служили банальной ширмой для сугубо деловых отношений. Опровергнуть молву Лиля могла лишь в письмах, которые возил дипкурьер, но вовсе не в тех, что опускались в почтовый ящик и, стало быть, подвергались полицейской перлюстрации. Отсюда и клятвенные заверения в верности, и маниакальная потребность использовать для связи лишь наркоминдельский канал: боязни того, что «посторонние» прочитают «что-нибудь нежное», у нее, разумеется, не было. Маяковский должен был знать, что она ему АБСОЛЮТНО верна, а латвийская контрразведка — нечто «прямо наоборот».
Ни английскую, ни транзитную германскую визу Лиле так и не выдали. Надежды, видимо, не лишали — об этом свидетельствуют ее письма в Москву, — но тянули время. Промаявшись в Риге четыре месяца и успев сделать множество полезных дел (договорилась об издании книг Маяковского, о его будущих поэтических выступлениях, получила и отправила с оказией в Москву не только его гонорары, но и посылки с продуктами, с одеждой...), несолоно хлебавши, Лиля вернулась в Москву. Но в том, что все равно доберется до Лондона, уже не сомневалась, появились признаки, что визы она получит — надо лишь запастись терпением.
Ее возвращению предшествовало короткое письмо Маяковского: «Приезжай, целую! Дорогой мой и милый! Люблю тебя и обожаю! Весь твой Щенок». В Москве Лилю ждали не только «милые зверики» — так она обращалась к Маяковскому и Брику, — но и новая поэма «Люблю», написанная в ее отсутствие одним из этих «звериков» и посвященная, естественно, ей же. «Пришла, — говорится в поэме, — деловито, / за рыком, / за ростом, / взглянув, / разглядела просто мальчика. / Взяла, отобрала сердце / и просто / пошла играть — как девочка мячиком». Игра эта «мальчика» отнюдь не обидела, она его восхитила: «От радости себя не помня, скакал, / индейцем свадебным прыгал, / так было весело, / было легко мне...» Скакал и сейчас, когда после столь долгой разлуки вернулась любимая, и между ними опять воцарились мир и согласие, создававшие иллюзию семейного дома.
Ничуть не меньшую радость доставила нежданная высочайшая похвала, сразу же ставшая достоянием гласности. Выступая на съезде металлистов, Ленин, отметив, что не является поклонником поэтического таланта Маяковского, счел нужным поддержать его сатирическое стихотворение «Прозаседавшиеся» — о вошедшей в советское повседневье заседательской суете и демагогической болтовне — непременных спутниках махрового бюрократизма. Эту сатиру и одобрил Ленин «с точки зрения политической и административной». Напечатанный в газете, «го одобрительный отзыв сулил благосклонное отношение властей не только к поэзии Маяковского, но II лично к нему. А значит, и к его близким...
Надежда не была иллюзорной. В апреле Лиля снова отправилась в Ригу уже за готовыми визами: Английской и немецкой. Вслед за нею— 2 мая— в Ригу поехал и Маяковский. Это была его первая заграничная поездка. Подготовленные ею его выступления сорвались— их запретил столичный префект, был конфискован и тираж выпущенной издательством «Арбайтерхайм» поэмы «Люблю», весьма далекой от политики. Дело было, видимо, не в содержании, а в личности авторш и его подруги. Единственное, что удалось,— выступить в том же издательстве, без предварительного оповещения в прессе, с чтением поэмы «150 000 000». Совместное пребывание Лили и Маяковского в полюбившемся ей отеле «Бель Вю» длилось всего девять дней. 13 мая они оба вернулись в Москву.
Визы на въезд были действительны несколько месяцев, поэтому теперь, став их обладательницей, Лиля особенно в путь не спешила. Было решено большую часть лета провести в Подмосковье, на даче, все в том же поселке Пушкино, и лишь потом отправиться в Лондон: тоска по матери, как видно, была не столь уж безумной. Возможно, были какие-то другие причины, побуждавшие ее отложить давно ожидаемую поездку.
В квартиру в Водопьяном снова зачастили друзья. Среди «новеньких» оказался милый, застенчивый человек совсем из другой среды, которого завсегдатаи дома сразу же стали ласково называть «Яня». Яня Агранов (его подлинное имя Яков Саулович Сорендзон) уже тогда занимал очень высокое место в советской государственной иерархии. Несмотря на свои 29 лет, он имел богатую биографию, Побывал в эсеровской партии, потом примкнул к большевикам. Работал секретарем «большого» (то есть в полном составе) и «малого» Совнаркома. «Малый» включал в себя лишь узкий круг особо важных наркомов, фактически и вершивших от имени правительства все важнейшие дела. Работал, стало быть, в повседневном общении с Лениным. И — что окажется потом гораздо важнее — со Сталиным, который тоже входил в состав «малого» Совнаркома, Познакомились они и сблизились еще в сибирской-ссылке— до определенного времени это было самым надежным гарантом успешной карьеры.
