Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

До спектаклей оставалось два дня, трепет в душе нарастал. Постоянные раздумья и воспоминания отвлекали от тревожных волнений.

Сколько возникало на пути большого корабля различных рифов и мощных подводных течений, которые пытаются изменить строго намеченный путь… Вроде бы еще в прошлом году все было размечено на весь 1913 год. В начале года, как обычно за последние годы, гастроли в Монте-Карло, потом на несколько дней договорился заехать к Горькому на Капри, потом – два-три дня в

Берлине, наконец – Петербург, где 22 февраля должен был участвовать в парадном спектакле «Жизнь за царя» в Мариинском театре, поставленном к 300-летию дома Романовых. В начале февраля дал телеграмму Теляковскому: «Радуюсь известить Вас что спектакль-гала петь могу дела мои все устроил освободился 20 буду в Петербурге». И лучше бы не давал этой телеграммы… Как только объявил об этом на Капри, так Горький нахмурился, а потом стал уговаривать отказаться от выступления в честь 300-летия дома Романовых. Он-то, Шаляпин, и не догадывался, что его выступление в прекрасной русской опере гениального Глинки может быть истолковано как подхалимаж перед ныне царствующей фамилией. «Помни, кто ты в России, не ставь себя на одну доску с пошляками, не давай мелочам раздражать и порабощать тебя. Ты больше аристократ, чем любой Рюрикович, – хамы и холопы должны понять это. Ты в русском искусстве музыки первый, как в искусстве слова первый – Толстой… Это говорит тебе не льстец, а искренне любящий тебя человек, для которого ты – символ русской мощи и таланта. Когда я смотрю на тебя – я молюсь благодарно какому-то русскому богу: спасибо, Боже, хорошо ты показал в лице Федора, на что способна битая, мученая, горестная наша земля! Спасибо – знаю, есть в ней сила! И какая красавица сила! Так думаю и чувствую не я один, поверь. Может быть, ты скажешь: а все-таки – трудно мне! Всем крупным людям трудно на Руси. Это чувствовал и Пушкин, это переживали десятки наших лучших людей, в ряду которых и твое место – законно, потому что в русском искусстве Шаляпин – эпоха, как Пушкин…» Много и других было слов в адрес его таланта и исключительности художественной натуры, столько слов, что неловко было слушать, а все сводилось, оказывается, к тому, что нельзя ему выступать в опере «Жизнь за царя». Это как раз тот момент, что опять неверно истолкуют его участие, опять будут шикать и освистывать все те же зрители, которые возмутились его коленопреклонением и раздули этот эпизод до вселенских размеров. Горький особо напирал на тот факт, что он, Шаляпин, не понимает своей роли, своего значения в русской жизни, если согласился петь в опере «Жизнь за царя»… «И часто орать хочется на всех, кто не понимает твоего значения в жизни нашей» – эта фраза запомнилась Шаляпину, которому ничего не оставалось делать, как объявить себя больным. Что ему и пришлось сделать в Берлине, за несколько дней до спектакля. А ведь в Питере его участие в спектакле было объявлено, и телеграмма с отказом вызвала беспокойство у Теляковского, который настаивал на приезде. Но как же он поедет с температурой? Выезжать с повышенной температурой доктор не посоветовал. Да и как же он будет петь с больным горлом? Ясно, что он причинил милому Теляковскому большие неприятности, но и ссориться с

Горьким и его друзьями Шаляпин тоже не хотел. Вот какие рифы приходится обходить, прямо-таки оказался как между Сциллой и Харибдой. Ну хорошо, что хоть этот «грех» не будет числиться за ним, а то на Капри много было обещано, а исполнять совершенно некогда. Столько было сказано на Капри… Но стоит приехать в Москву или Питер, как нахлынет множество дел, что просто оглянуться некогда. Письма некогда написать… Письмо Горькому написал после длинного молчания. И то лишь после того, как сказал, чтоб говорили, что его нет дома. А если будут расспрашивать, то пусть говорят, что уехал бог знает куда и неизвестно, когда вернется. Вот так лишь выкроил часок и с удовольствием побеседовал с дорогим другом, потешил его подробностями о Романовских торжествах, прошедших весьма скромно. Лишь в последней картине оперы, в шествии, участвовали Л. Собинов, изображавший спасенного царя Михаила Федоровича, а за ним Фигнер, несший шапку Мономаха, да ряд других известных артистов, игравших знаменитых людей той эпохи. Все они получили знаки отличия: кто медаль, кто орден, а кто и Солиста Его Величества. А ему, Шаляпину, осталось только грызть ногти от зависти, потому что на этот раз он не получил никаких знаков отличия… А вот и неправда. «Истинно русские люди» обозвали его социалистом-революционером за неучастие в спектакле: знай, дескать, когда болеть…

«Ах, черти, черти! – думал Шаляпин, вспоминая эти суматошные дни после Капри. – Как смешно, однако, смотреть на радостные лица тех, кто получил отличия, эту маленькую, дешевую мишуру. Ведь все они счастливы! Им так и кажется: вот оно, счастье-то – кому в чем?! Может, мне написать его высокородию господину управляющему конторой московских императорских театров слезную просьбу наградить меня каким-нибудь орденочком или хоть бы медалишкой… Что-нибудь язвительно-саркастическое: дескать, более пятнадцати лет нахожусь на службе в императорских и московских театрах, с великим долготерпением слежу за наградами, коими пользуются даже капельдинеры вышеназванных театров, получают ежегодно ордена, медали и прочие регалии, получают эти регалии буквально все… Что же еще нужно сделать в оперном театре, чтобы заслужить этот орденок? Благодаря каким темным интригам конторы и других лиц, которые этим занимаются, я лишен знаков отличия… Так что покорно попрошу представить меня к наградам и выдать мне какой-нибудь орденок за № конторы и приложением печати. Боюсь, не поймут моей искренней просьбы, подумают, что я насмехаюсь над ними… Вот беда-то, не могу я быть хорошим для всех службистом, видно, так уж на роду мне писано: Горькому угодишь, Теляковский обидится; Теляковскому потрафишь, Горький всколыхнет против меня всю свою рать… Быть самим собой – вот счастье артиста.

Так хочется порой остаться одному, а не получается… Народищу бывает всякий день уйма, то с тем, то с другим, и как ни вертись, волей-неволей надо, так или иначе, на все отозваться и что-то переговорить. Правда, разговоров и большинство людей никчемных, а все-таки ничего не поделаешь, слушаешь, киваешь, обещаешь… Вот совершенно забыл переговорить с Теляковским о Палицыне… Покинул театр Крушевский, следовательно, должность дирижера и инспектора оркестра освободилась, на это место претендует мой старый приятель из провинции, человек в высшей степени скромный, работящий, аккуратный и недурной музыкант… Почему же не похлопотать за хорошего человека, тем более он уже подал прошение зачислить его на эту должность… Но нет времени, всего не упомнишь, крутишься, как белка в колесе…