Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
В этот день – это единственное событие, отмеченное в дневнике.
Постоянный собеседник Булгакова стремится возбудить в нем надежду на возобновление сценической жизни его «убитых» (как назовет их сам автор спустя год в письме к жене) пьес. В последующие несколько дней в дневнике Е. С. отмечено несколько событий. Среди них: самоубийство Я. Б. Гамарника – так же как Тухачевский, замнаркома обороны Ворошилова, он был хорошо знаком ей по застольям в доме Шиловского; возвращение на родину А. И. Куприна («старенький, дряхлый», записывает Е. С. 1 июня; ходили слухи, что Куприн уже плохо понимает, куда и зачем его привезли); проводы В. В. Дмитриевым своей жены в Грузию – за пределами дневника оставлена причина ее отъезда[289]. Все сокрушительней потрясались судьбы людей, включенных в советский официоз. И это могло представляться «по логике вещей», по естественному, казалось бы, контрасту – предзнаменованием какого-то поворота к лучшему в судьбе писателя, давно выключенного – именно деятелями официоза – из публичной жизни. Подлинной логики не ухватывал взгляд наблюдателя-современника.
Именно химерическим светом зловещей и неверной надежды подсвечены все дневниковые записи 1937 года.
5 июня. «В „Советском искусстве“ сообщено, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома.
Литовский – одна из самых гнусных гадин, каких я только знала по литературной Мишиной жизни. 〈…〉
У нас вечером опять Добраницкие. Страшный интерес Добраницкого к Мише»[290].
Обратим внимание на непроизвольно, но не случайно выбранный двусмысленный эпитет.
6 июня. «Утром я взяла газеты, посмотрела „Правду“, бросилась будить Мишу. Потрясающее сообщение – [М. П.] Аркадьев [директор МХАТа] уволен из МХАТа 〈…〉 Миша говорит, что дал бы сто рублей, чтобы сейчас видеть лица мхатовцев»[291].
Событие могло касаться судьбы булгаковских пьес; в его доме разговоры о кандидатуре нового директора, несомненно, стали ежедневными. В этих разговорах, как увидим позже, фигурировало имя постоянного визитера – Добраницкого.
В газетах появились загадочные и зловещие своей нелепостью сообщения – например, о знаменитом профессоре Плетневе, будто бы три года назад укусившем пациентку за грудь, от чего у нее «развилась какая-то неизлечимая болезнь», – излагает Е. С. 8 июня статью в «Правде» без подписи под названием «Профессор – насильник – садист».
10 июня. «Был Добраницкий, принес М. А. книги по гражданской войне. Расспрашивает М. А. о его убеждениях, явно агитирует. Для нас загадка – кто он?»[292].
Так впервые почти прямо зафиксирован вопрос, витавший в доме Булгаковых, – осведомитель Добраницкий или нет? И если нет – облечен ли какими-то серьезными полномочиями?
На другой день грозовая атмосфера года сгущается.
11 июня Е. С. записывает: «Утром сообщение в „Правде“ – прокуратура Союза о предании суду Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдемана, Путны и Якира по делу об измене родине.
М. А. в Большом театре на репетиции „Под[нятой] целины“. 〈…〉 Митинг после репетиции. В резолюции – требование высшей меры наказания для изменников»[293].
12 июня. «Сообщение в „Правде“ о том, что Тухачевский и все остальные приговорены к расстрелу»[294]. В этих записях ни в малой мере не отразится потрясение, несомненно испытанное Е. С.: приговоренные составляли круг друзей Е. А. Шиловского, некоторые из них жили в одном с ними доме, она дружила с их женами. Тухачевский был какое-то время с ней близок. Волна в любую минуту могла докатиться до Шиловского и коснуться тем самым ее с ним сыновей.
После этих событий Добраницкий, в течение пяти с лишним недель знакомства дававший о себе знать почти каждый день, исчезает; упоминаний о нем в дневнике Е. С. нет. Его разговоры этого именно времени воспроизведены в какой-то степени в другом документе – в показаниях А. И. Троицкого год с лишним спустя, на допросе 15 сентября 1938 года:
«…Он больше любил говорить сам. Было одно исключение: после процесса Тухачевского он, зная, что я был знаком с ним, очень интересовался Тухачевским и спрашивал меня, что я об этом думаю. Я сказал, что дело ясное. Еще один неудавшийся честолюбец-наполеон, не понявший, что у нас человек в сравнении с партией нуль; что всякая слава, авторитет и положение даются партией и существуют до тех пор, пока партия этого хочет. Троцкий ведь посильнее личность, чем Тухачевский, да и то превратился в 0, как только пошел против партии. Добраницкий с этим согласился» (т. 1, л. 158–159).
20 июня 1937 года Е. С. записала: «Телефон молчит. Мы с Мишей держали пари третьего дня. Он говорит, что Добраницкого мы больше не увидим – не позвонит, не придет»[295].
22 июня в гостях у Булгаковых старый друг Е. С. – Ф. Н. Михальский. Вместе с МХАТом он собирается в Париж. «Ну, конечно, разговор перебросился на Мишины дела. Все тот же лейтмотив – он должен писать, не унывать. Миша сказал, что он чувствует себя, как утонувший человек, – лежит на берегу, волны перекатываются через него. Федя яростно протестовал»[296].
23 июня. «Вечером явился Добраницкий, за ним – Нина и Лида Ронжина. Добраницкий, конечно, разговаривал с М. А., сидя у него в комнате, а я с Ниной и Лидой. Нина мне почему-то по секрету от М. А. и от своего мужа сообщила, что осенью в МХАТе начнутся работы над „Пушкиным“. У меня нет к этому сообщению полного недоверия, т. к. в воздухе чувствуется, что что-то с „Пушкиным“ стряслось»[297]. Возможно, именно в эти дни Добраницкий готовится занять место директора МХАТа – и о том, что такие планы были, мы узнаем из дневника Е. С. позже.
25 июня. «Разговаривали о Добраницком – что это за загадочная фигура?» (в печатной редакции эта фраза отсутствует[298]).
Загадочной представлялась фигура Добраницкого и И. А. Троицкому. Обратимся еще раз к его показаниям 15 сентября 1938 года (через 10 дней после ареста генерал вернул себе самообладание – см. примеч. 158, – показания написаны его рукой, твердым почерком и сохраняют, на наш взгляд, значение источника).
«В 1935 г. дочь моей сестры, т. е. моя племянница Н. Г. Ронжина, вышла замуж за К. М. Добраницкого. Естественно, я познакомился с ним. Я сразу почувствовал к нему антипатию. Отталкивающими чертами его было: чрезвычайное самомнение, не находившее достаточного подкрепления в способностях и достоинствах, и преувеличенная гордость своей принадлежностью к коммунистической партии и своей революционной наследственностью. Оказалось, что у него отец – подпольщик-революционер, мать и тетка – заграничные эмигрантки революционеры, также дяди и т. д. Правительство и партию он не называл иначе как: „мое правительство“, „моя партия“ (наподобие николаевских генералов, которые говорили так же). При нем было невозможно ни о чем высказать мнение, чтобы он тотчас
