Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Тема осведомителя в пьесе «Александр Пушкин» была, несомненно, инспирирована современностью. В этой своей части пьеса базировалась не столько на данных пушкиноведения, сколько на впечатлениях автора от обстоятельств собственной жизни – они служили и стимулом, и материалом. При этом прототипы и прототипические ситуации не растворялись в создаваемом тексте – они оставались узнаваемыми в первую очередь для самих прототипов, а также и для современников – наблюдателей. И прототипы действительно себя узнавали и с большей или меньшей степенью сдержанности, как увидим далее, обнаруживали это узнавание.
Характерно описание в дневнике Е. С. чтения только что, 29 мая, законченной пьесы узкому кругу слушателей – родственников и друзей; характерно и то, что к этому узкому кругу (дети и сестра Е. С., Ермолинские, художник В. В. Дмитриев) добавлены Г. Конский (наряду с еще одним мхатовцем – блестящим Лариосиком «Дней Турбиных» М. М. Яншиным) и Жуховицкий.
Чтение происходит 31 мая 1935 года, запись Е. С. сделана 1 июня:
«Сереже Ермолинскому и Конскому невероятно понравилась пьеса, они слов не находят для выражения наслаждения ею.
Конский умеет слушать, настоящее актерское ухо. 〈…〉 Жуховицкий говорил много о высоком мастерстве Миши, но вид у него был убитый: – это что же такое, значит, все понимают?! 〈…〉 Когда Миша читал 4-ю сцену, температура в комнате заметно понизилась, многие замерли»[241].
При позднейшем редактировании дневника Е. С. зачеркнула – прямо в тетради – свой вариант невысказанной мысли Жуховицкого, заменив его краткой репликой: «Разгадан, значит».
(В переписанном – и напечатанном – тексте записи, относящейся к этому дню, все процитированные нами фрагменты отсутствуют[242].)
В свете особенного внимания властей и их секретных сотрудников к контактам Булгакова – как и любого другого, впрочем, советского подданного – с иностранцами (как видно из дневника Е. С., Булгаков ни разу не встречался с американцами без наблюдающего глаза), остро звучал диалог Биткова с Дубельтом:
«Битков. В правом ящике стола сегодня утром появилось письмо, адресованное иностранцу…
Дубельт. Опять иностранцу?
Битков. Иностранцу, ваше превосходительство. В голландское посольство господину барону Геккерену 〈…〉»[243].
Острота была, конечно, и в том, что слежка шла за писателем – как и в том доме, в котором была написана и теперь читалась автором пьеса о Пушкине. Само обсуждение деталей тайного сыска, торга об его трудностях и об оплате («Жалованье получать у вас ни у кого руки не трясутся» и т. п.) обнажало ту самую область «государевой службы», которая была окружена умолчанием в современной жизни и литературе, – вот почему при чтении этой картины «многие замерли».
15 июня 1935 года. «Вчера был у меня Эммануил. Случайно в разговоре я упомянула об „Адаме и Еве“. Он не знал о ее существовании и пристал с расспросами. Думал, очевидно, о переводе. Миша прочитал. Только первый акт, а потом в нескольких словах рассказал конец. Ох, не понравилось Эммануилу! Вот не понравилось! Вертелся на стуле во время чтения, как будто ему гвоздь в задницу попал»[244].
Летом 1935 года Булгаков получил новый отказ в поездке за границу.
16 сентября 1935 года Е. С. отмечает приход Дины Радловой и неприятный, видимо, Булгаковым настойчивостью в оценках и в желании услышать их мнение разговор о невозвращении Замятина[245].
16 октября 1935 года Булгаков в гостях на даче у одного из сотрудников американского посольства – и вновь дневник Е. С. фиксирует специальное его упоминание о присутствии там Ангелины Степановой[246]. 18 октября Булгаковы смотрят кино в американском посольстве, потом на приеме у посла, который подошел к Булгакову «и очень долго с ним разговаривал 〈…〉 К ним подходил Афиногенов. Только двое и было русских. Впрочем, еще Штейгер. Тот проявлял величайшее беспокойство, но околачивался вдали»[247]. 3 ноября у Булгаковых обедают актеры МХАТа – Яншин и Конский.
7 января 1936 года после «Пиковой дамы» в постановке Мейерхольда Булгаковы с несколькими друзьями «поехали в шашлычную против телеграфа, просидели до 3-х. Там были американцы и, конечно, неизбежный барон Ш. за их столом»[248].
28 января – генеральная репетиция спектакля по пьесе Булгакова «Мольер», и Е. С. отмечает в дневнике характерную деталь: «Аплодировали реплике короля „посадите, если вам не трудно, на три месяца в тюрьму отца Варфоломея“»[249].
Это был тот же самый ход, что и в «Роковых яйцах» (цитированное нами ранее «А нельзя ли, чтобы вы репортеров расстреляли?»). Но там комический эффект включал в себя намерение автора убедить себя и других, что такого рода расстрелы уже остались в недавнем прошлом – том самом, откуда приходит к профессору Персикову Рокк, который «странно старомоден» в моделируемой автором в 1924 году Москве 1928 года: на нем кожанка, «а на боку огромный старой конструкции пистолет в желтой битой кобуре». Реплика Персикова должна была производить такое же впечатление, как этот пистолет. Реплика Людовика, написанная в 1929 году, в начале 1936 года вызывала реакцию весьма и весьма многослойную, и некоторые из этих слоев определялись скорее подсознанием, чем сознанием. В аплодисментах публики, собранной на генеральную репетицию, было и радушное одобрение наказующей функции власти – функции, освящавшейся на сцене историческим авторитетом (так всегда делалось), и удовлетворение от подтверждения того, что у нас делается то же, что делалось всегда (с той разницей, что монарх наказывает за неуважительное отношение к нему как воплощающему власть, а у нас переделывается мир, и в тюрьму заключают тех, кто мешает столь огромному делу), и добродушное умиление видывавших виды зрителей незначительностью просимого наказания – трогательной мягкотелостью власти (а всякая мягкотелость уже была многократно ославлена большевиками) и смешной ограниченностью их неограниченной монархии.
В реплике короля и реакции на нее содержалась и затуманенная проекция на отношения автора пьесы с современной властью. Эта проекция могла бы условно быть развернута таким примерно образом: «Булгаков –
