Валентин Бадрак - 7 пар, очаровавших мир

Еще один немаловажный штрих к портрету счастливой семьи: почти сразу после свадьбы они покинули родительскую обитель, взяв курс на Петербург. Рассудили с топографической точностью: лучше рискованное самостоятельное плавание, чем навязчивая опека состоятельных и, стало быть, требовательных родителей. Крайне сложная самостоятельная жизнь практически без быта, на отсутствие которого стойкая Белла научилась смотреть сквозь пальцы, закалила их обоих. Смена грязных, сумрачных мест обитания, странная работа на чуждую идею, полуголодное существование – все это можно было терпеть, и они терпели, сжав зубы. Но неприязненного отношения к своему искусству Шагал выдержать не мог, как не мог принять бездарных управляющих советской культурой, надменно и с осуждающими пустыми взглядами взиравших на его деятельность. И кстати, именно Белла была первой, кто честно сказал Шагалу, что влияние советского чиновника убийственно для его творчества, она оказалась единственным человеком, подсказавшим путь возвращения к истинному искусству. Обостренное ощущение свободы у Шагала не могло вынести Советов; пять лет понадобилось, чтобы разобраться в холодном нутре большевиков и бежать от родины, как от черной чумы.

Вместе с перемещающимся по миру Шагалом двигалось и расширяющееся кольцо любви, тень признания и славы. Но ему выпало жить в переменчивый век, и вслед за успешными выставками в европейских столицах пришла гитлеровско-геббельсовская инквизиция: его творения были объявлены «дегенеративным искусством» и многие полотна ожидала суровая участь – сожжение. Но самым оглушительным ударом судьбы, невосполнимой и бесконечно горькой потерей, после которой сама жизнь долго оставалась безвкусной, как высушенные водоросли, оказалась утрата Беллы. Ее смерть «при загадочных обстоятельствах» от неясной вирусной инфекции перевернула все его естество. «Тьма сгустилась у меня перед глазами», – написал он в послесловии к выходящей книге жены «Первая встреча». Она была его ангелом, его музой, его вторым «я» – обратной связью с живым миром. До конца жизни Марк Шагал рисовал влюбленных, парящих любовников и взирающих сверху ангелов. «Моя молитва – моя работа», – говорил он проникновенно, и в словах его проскальзывала забота о душе, о миссии. «Расставание всегда трогательнее встречи. Расставание навсегда, как жгучая теплая рана, как чаша с битым стеклом, которую пьют вместе, раздирая горло в кровь…»

Всю жизнь он был пытливым искателем, часто непонятым, отстаивающим расплывчатые формы и причудливую палитру красок. Но его неослабевающее стремление, переросшее в одержимость, всегда нуждалось в питательной среде общения и любви. «Может быть, мое искусство – искусство безумца, – и моя душа – сверкающая ртуть, которая выплескивается на мои картины». Он, несомненно, был не от мира сего. И поэтому присутствие в его мире Беллы чувствовалось всегда. Он сумел оправиться, не потерять себя, вывернуться и снова выйти победителем. Было окончание работы над выдающейся картиной «Падение ангела», которую он создавал четверть века. Был большой просторный дом с тремя удобными мастерскими на Лазурном берегу во Франции. Была другая жена, тоже любящая и вселяющая надежду. И была слава, немеркнущая и великая. И осталась в сердце неисчезающая, глухая, как пустая комната, тоска, тихая и кроткая печаль по той, с которой прошел самые пыльные лестницы своего подъема, с кем парил в годы, полные страсти и надежд, и чья любовь была чище горного источника и горячее светила… И он всегда помнил, что даже в минуты жутких бедствий, голода и всеобщего отвержения они были счастливы…

Уже в самом конце жизни мастер написал «Реквием», снова вспоминая о своей великой и единственной любви:

Годы мои, как рассыпанная листва.Кто-то раскрашивает мои картины,А ты озаряешь их светом.Улыбка на твоем лицеВсе яснее сияет из-за облака, – и я тороплюсьТуда, где ты, задумавшись, меня ожидаешь.

Артур Конан Дойль и Джин Лекки

Они полюбили друг друга сразу же, отчаянно и навеки. Его письма к ней, написанные, когда ему шел семьдесят первый год, звучат так, словно их писал человек, всего лишь месяц назад женившийся.

Что касается самого интимного и, может быть, самого важного аспекта жизни мужчины – его нравственного отношения к женщине, то эпилог к книге доктора Ламонда «Артур Конан Дойль», который моя матушка оставила потомкам, есть сияние чистейшего света, и ни одна женщина, прочитавшая эти строки, написанные на тридцатом году брака, не нуждается в моих пояснениях.

Со своей первой женой Луизой Хокинс, от которой писатель имел двоих детей, он прожил почти двадцать один год, до ее смерти от туберкулеза, заботясь лишь об одном – чтобы ненароком не обидеть, нечаянно не уколоть эту стойкую и вместе с тем аскетически покорную женщину. Ее жизнь была катехизисом семейной преданности, каждый день она проживала как последний, стремясь к свету, подобно хрупкому цветку, знающему о своей недолговечности. Их отношения всегда были образцово-нежными, но в них не хватало безудержной страсти, раздувающей пламя любви, подобно мехам в кузнице. Последние тринадцать лет жизни она отчаянно боролась с тяжелой болезнью, но этого не видел никто, даже муж, в силу того что она маскировала свои переживания, артистично представала перед супругом жизнерадостной «половинкой». В течение последних девяти лет их совместной жизни сам Конан Дойль противостоял иной фатальной болезни – сжигающему пламени любви к другой женщине, пробудившей в нем совсем иные, неведомые до того чувства.

Словно проверяя писателя, судьба вместе со смертью первой жены вручила ему шанс подтвердить способность к несокрушимой любви. И последующие двадцать три года стали доказательством, демонстрацией широты души, чистоты внутренних убеждений и помыслов. Расставанием с любовью, которую он нес в сердце в течение тридцати трех лет, как и общей, итоговой точкой, стала его совершенно безмятежная и, пожалуй, даже счастливая смерть. Это была награда за убеждения, за безупречную честность и порядочность, за безмерный труд. Его женщинам, кажется, не в чем было его упрекнуть; он же был плотно укутан теплой защитной шалью их чарующей любви.

Как известно, впечатления детства чаще всего являются самыми сильными и могут влиять на развитие личности в течение всей жизни. Что касается Артура Конан Дойля, появившегося на свет в обедневшей семье ирландских католиков, несказанно гордившихся своими древненорманнскими истоками, символы детства остались для него немеркнущими звездами, мерцавшими нам ним до самого смертного одра. Непрерывные «толкования о великих предках», ощущение потрясающей сосредоточенности своего отца на живописи (идея, доставшаяся по наследству от деда) да зловещий дух нищеты в семье – вот чем было насквозь пропитано пространство обитания старшего из двух мальчиков в этой неординарной семье с незыблемыми принципами. Это то наследство, которое он должен был принять в сердце и, как копье в походе, пронести по жизни. Он с самого детства уяснил, что помощи ждать неоткуда, кроме как от самого себя; он безоговорочно признал родовые принципы в качестве жизненного фундамента и перенял отцовские последовательность и терпение на пути к достижению цели. Это, по-видимому, оказалось едва ли не единственным отцовским наследством.