Катрин Шанель - Последний берег

– Катрина, вы грустите? Мы утомили невесту своими разговорами, – сказал один из только что представленных мне гостей. Его звали Раймон, он был высокий, симпатичный, с высокими залысинами на лбу. Вдруг я подумала, что они называются «треугольники тайного советника» и свидетельствуют о том, что их хозяин умен и хитер… Но я же не верю в лженауку физиогномику?

– Давайте выпьем за самую красивую невесту, – предложил Раймон.

Повинуясь вечному женскому инстинкту, я покосилась в огромное зеркало, висящее напротив окна. Нет, я не была красива в тот вечер. Мне не удалось уложить волосы в прическу, на щеках отчего-то выступили белые пятна, а рот выглядел странно увеличившимся – вокруг губ залегла коричневая кайма, которой я раньше не замечала.

И еще я уловила в зеркале движение. Там, за окном, в саду, кто-то был. Кто-то, кто не хотел до времени обнаружить свое присутствие.

Я наклонилась к Франсуа, он быстро коснулся губами моего виска и отвернулся, чтобы продолжить разговор. Но я потянула его за руку, заставила наклониться к моему лицу и прошептала:

– Кто-то следит за нами из сада.

В глубине души я надеялась, что он усмехнется и скажет:

«Все в порядке, дорогая, это всего лишь твое воображение».

Но он принял мои слова очень серьезно. Кивнул и шепнул что-то Раймонду. Раймонд немедленно поднялся.

– Дамы и господа, у нас незваные гости. Мадам Жиразоль, утка была прекрасна, но сейчас я предложил бы вам вернуться в кухню. Рахиль, дети – поднимитесь на чердак. Катрина, вам лучше…

– Я останусь здесь, – сказала я, сама удивившись тому, как спокойно прозвучал мой голос. – Я хозяйка дома и хочу знать, что здесь будет происходить.

– Хорошо, – помедлив, сказал Раймонд, и я увидела, как он медленно тянет из кармана тускло поблескивающий ствол.

– Не надо, – сказал Франсуа. Без голоса, одними губами. – Раймонд, тут женщины. Тут дети. Если мы начнем стрелять – они положат всех. Ты же их знаешь…

– «Они» – это полиция? – переспросила я.

– Кажется, это гестапо, дорогая. Тебе незачем волноваться. Ты не знаешь ничего. Ты пустила в свой дом и в свое сердце не того человека. Я прошу тебя стоять на этом и больше не говорить ничего. Ты меня поняла?

Я кивнула. В продолжение этого короткого диалога все присутствующие продолжали сидеть за столом. Мадам Жиразоль даже преспокойно вкушала профитроли. Моя толстуха экономка всегда была без надобности слезлива, но, видимо, в трудной ситуации способна была проявить редкое самообладание.

– Я бы все-таки настаивал на том, чтобы Рахиль ушла в спальню. Пусть уложит детей. Если нам удастся уладить дело миром…

Он не докончил. Рахиль встала, подозвала Лию и Мари и пошла к дверям. Когда она поравнялась со мной, я поняла по ее лицу, что она смертельно напугана. Но отчего тогда были так спокойны Франсуа и Раймон? Они были внутренне готовы к визиту гестапо, к аресту? К пыткам, к заключению в концлагерь и смерти? Что ж, тогда и я должна быть спокойна. Краем глаза я увидела, как Франсуа наклоняется к камину – в этот теплый вечер его разожгли для уюта. В руках у него был багорик, словно он хотел помешать угли. Я заметила, как Франсуа достает из кармана свою записную книжку, разбухшую от адресов, писем, заметок. Он бросил ее в камин и быстро засыпал пламенеющими углями. Языки огня побежали по углям, мгновенная вспышка…

Залаял Плакса. Он лаял яростно и вдруг взвизгнул и умолк. Я почувствовала, как мои ногти впились в мою же ладонь. К глазам подступили слезы. Но я не могла позволить себе заплакать. Не стоит плакать о собаке – ведь, возможно, мы все будем мертвы через несколько минут.

В дверь позвонили. Фантазия моей матери подсказала ей когда-то подвесить к дверям китайский гонг. Звук получался торжественный и печальный, исполненный значимости. Я встала.

– Я открою, мадемуазель, – сказала мадам Жиразоль. Она высоко держала голову, и я вдруг вспомнила, что ее муж был убит на этой войне, был застрелен гитлеровцами в полевом госпитале – беспомощный, прикованный к походной койке.

Она пошла в холл, я услышала звук отодвигающегося засова и ее возмущенный голос:

– Господа, что это значит? У мадемуазель помолвка… нельзя же вот такими сапожищами, господа!

Сапоги ввалившихся в столовую служителей гестапо и в самом деле были густо залеплены грязью – вероятно, они долго топтались по клумбам вокруг виллы, пытаясь что-то высмотреть или подслушать. Эти грязные сапоги находились в контрасте с аккуратной светло-серой формой, и я почувствовало, как во мне ослабла туго натянутая струна. Удивленно слыша словно со стороны свой красивый, звучный и спокойный голос, я сказала:

– Добрый вечер, господа. Я хозяйка этого дома. Чему обязана столь поздним визитом?

Вперед выступил офицер. Вероятно, он был в чинах – это я поняла по двум серебристым звездочкам и двум рядам сдвоенного серебристого сутажного шнурка на его мундире. Мать научила меня обращать внимание на такие вещи. Мама! Я должна попытаться оставить ей записку.

– Добрый вечер, мадемуазель. К сожалению, я вынужден арестовать вас. И всех, кто находится в этом доме.

– Но… почему? В чем меня обвиняют?

– Обвинить может только суд, мадемуазель. Чтобы не быть виновной еще и в неповиновении, вам следует немедленно собраться и следовать за нами. Я провожу вас в вашу комнату, чтобы вы могли взять с собой необходимые вещи.

– Но…

– Не стоит больше пререкаться, мадемуазель. Позвольте…

Он подхватил меня под локоть. Едва я ступила на лестницу, как услышала шум в гостиной – незваные гости вовсе не были так любезны с остальными. Я не оборачивалась, но боковым зрением увидела, как скручивают руки Франсуа.

И все же я была спокойна. Мы арестованы. Но мы арестованы вместе. Мы вместе или пройдем через это и снова будем свободны и счастливы, или погибнем… Ведь его могли арестовать или убить так, что я никогда не узнала бы об этом. Какая радость, что они явились именно сейчас! Именно сюда!

– Что мне взять с собой? – спросила я у офицера. – Знаете, меня раньше никогда не арестовывали. Не представляю, что мне может понадобиться в тюрьме.

Мне показалось, что по непроницаемому лицу гестаповца пробежала улыбка.

– Прежде всего, я бы советовал вам переодеться во что-то… Более практическое.

Он был прав. Платье сиреневого шелка, бледно-розовые туфельки и нейлоновые чулки оттенка чайной розы мало подходили для предстоящих мне испытаний.

– Я бы просила вас отвернуться…

Все же я была права, когда отказывала матери в просьбе выбросить «эти ужасные» американские свитера. На хлопчатобумажную блузку я надела шерстяной жакет, потом широкую юбку с большими карманами, теплую, на подкладке. Простые чулки и грубые ботинки, в которых совершала длительные прогулки по заброшенным тропинкам Сен-Клу. Я собрала в сумку документы, дюжину носовых платков и белья, взяла все наличные деньги, выгребла украшения из шкатулки, накинула пальто из верблюжьей шерсти и даже прихватила лисий палантин, словно не в тюрьму шла, а в оперу. Впоследствии оказалось, что я поступила разумно и все захваченные из дома вещи сослужили мне хорошую службу. Пальто служило одеялом в холодные ночи, колечки и браслетки обернулись кусками хлеба и масла!