Иван Малютин - Незабываемые встречи

— За эти годы накопилось у меня много изданных книг, — он отворил один шкаф. В нем были запретный «Кобзарь» и много разных сборников: «Песни борьбы», «Сами сыграем», пьеса для школьного театра, «Песни о хлебе и труде», «Литературная Москва», «Ушедшая Москва», «Дорогие места» и другие. Потом куча журналов, в которых участвовал.

— Вот видите, сколько всего, а подарить нечего: все по одному экземпляру, ничего лишнего нет. Но это дело поправимое, я поищу в клубе, там кое-что есть, и пришлю вам в Ярославль.

Впоследствии он почти все свои книги переслал мне, оставив на них теплые и задушевные автографы.

В книге «Литературная Москва» (1928 г.) Иван Алексеевич поместил обо мне автобиографическую заметку. На сборнике стихотворений «Атава» написал стихи-автограф, которые очень любил Сергей Есенин.

Золотой иду дорожкой,В золотом сиянье дня.И деревья золотыеСыплют листья на меня.

И тепло и грустно тихо,Даль прозрачна и светла.Но природа застывает,Если б смерть такой была…

Почти каждый раз, бывая в Москве, я заходил на Тверской бульвар в дом Герцена, где помещался клуб крестьянских писателей, к Ивану Алексеевичу Белоусову и беседовал с ним. Дежурить ему приходилось три раза в неделю часов до 12 ночи, и он рад был моему посещению, угощал чаем и рассказывал о разных встречах и случаях из своей жизни.

…В клубе было много газет и журналов и хорошая библиотека. Я тогда уже состоял членом «Суриковского кружка», куда был принят по рекомендации Дрожжина и Белоусова.

Помню, как я прослушал в кружке доклад какого-то профессора «О каламбурах Пушкина». Все было очень интересно.

Меня поражала простота обращения членов кружка. Все сидели за большим столом, а профессор рассказывал…

Белоусов, Дрожжин и Коринфский были большими друзьями, но жили в разных местах. Коринфский в Ленинграде, Белоусов в Москве, а Спиридон Дрожжин в своей родной деревне Низовке. Долгие годы они переписывались, а иногда приезжали в Низовку или встречались в Москве.

Однажды С. Д. Дрожжин наметил коллективную поездку трех поэтов по Волге: от Низовки до Ярославля и ко мне в гости. Но они не могли сговориться, — то одному, то другому было некогда. Поездка так и не состоялась, а переписка продолжалась.

Помню, как-то спросил меня Иван Алексеевич.

— Какие поэты вам нравятся?

Я назвал имена поэтов, которые печатались в «Ниве», «Живописном обозрении» и «Севере».

— Но всех лучше, мне думается, Аполлон Коринфский, — сказал я.

— Да, вы правы.

Аполлон Коринфский считался в то время «королем поэтов».

— Я знаю его, — сказал Иван Алексеевич, — с 1889 года, когда ему еще было около 20 лет, когда он пришел ко мне познакомиться. Я тогда печатался в «Родине» и других журналах. Он волжанин, уроженец Симбирской губернии, у его отца там было небольшое именьице…

Белоусов рассказал, что Коринфский учился в Симбирской гимназии вместе с Владимиром Ильичей Лениным. После смерти отца он бросил гимназию и стал заниматься литературой. Вскоре женился, но неудачно, жена подбила его сделаться антрепренером. Это дело разорило его совсем. Он продал свое имение, которое пошло за долги.

В Москве Коринфский устроился в меблированных комнатах в Брюсовском переулке и стал сотрудничать в московских изданиях. Первое время он очень нуждался. Зимой его комната совсем не отапливалась, ему не хватало средств.

— Неудачник какой-то, — сказал Белоусов. — Пробившись года два в Москве, он уехал в Петербург. Потом мне хорошо запомнилась встреча с ним на похоронах Мамина-Сибиряка 4 ноября 1912 года: он прочитал над гробом писателя длинное стихотворение. Я помню из него только начальные строки:

С далеких гор угрюмого Урала,Из глубины сибирских деревеньОн к нам пришел как рыцарь без забрала.Избытком сил вся кровь его играла,В груди его лежал талант-кремень…

И последние две выразительные строчки:

В грядущих поколеньяхТы будешь жить, уральский самоцвет!

— А с Телешовым-то удалось познакомиться? — как-то неожиданно спросил Иван Алексеевич.

— Да, познакомился. Он еще книжечку подарил мне на память «Елка Митрича». Я порядочно книг купил у него в ларьке, между прочим Белинского в четырех томах. Николай Дмитриевич очень хвалил и советовал почаще читать его произведения.

— Это, по-моему, правильно, — заметил Белоусов, — я тоже люблю читать критиков, их отзывы о книгах. Да, кроме того, у меня есть замечательный друг — профессор Грузинский. Он много помог мне в понимании литературы.

И Иван Алексеевич увлекательно стал говорить о своем друге, Алексее Евгеньевиче Грузинском, который работал над архивом Л. Н. Толстого в Румянцевском музее.

— Он привозил иногда что-нибудь интересное, никому не известные варианты и главы из «Войны и мира», читал их, и это производило на слушателей сильное впечатление. Это был человек с прекрасным и чистым сердцем, желавшим всем только добра. Все окружающие любили и ценили его за душевную чистоту.

И мне казалось при каждом взгляде на Ивана Алексеевича, что он и сам похож на чистый, отшлифованный водою камешек из звенящего ручья, который берешь в руку, любуешься на него и не хочется расставаться с ним.

Лучшей характеристики для Ивана Алексеевича дать нельзя, чем она дана А. Е. Грузинским в последнем письме к писателю:

«Дорогой мой, милый старый друг, Иван Алексеевич. Слышу, что опять тебе стало нехорошо. И тоскую по тебе, и защемило мое тоже нездоровое сердце. Годы наши с тобой немалые и ненадежные, кто знает, когда и как придется опять свидеться после последней нашей встречи 10 декабря у тебя.

И мне захотелось написать тебе то, что сейчас мне думается и чем полна душа.

Мы с тобой водили дружбу очень долго, пожалуй, около 40 лет, сколько именно, я сейчас не помню, да оно и неважно, важно то, как далеко я ни углубляюсь в прошлое, я не помню времени, когда мы не были знакомы и дружны.

Конечно, было оно, такое время, когда-то, но, повторяю, я забыл его, а во весь длинный ряд годов, с тех пор, как я начал жить здоровым и крепким молодым человеком и до сего дня, в моей душе твой милый образ стоит как близкий и радушный и дружественный. И мне хочется сказать тебе, что за все время я не помню не только поры, не помню ни одного дня, когда бы между нами прошла тень ссоры или неудовольствия. Для меня эти 30—40 лет дружбы с тобой полны ласкового света и тепла.

И за эту безоблачность, которая не так уже часто бывает в жизни, мне хочется сказать тебе спасибо и ото всей души поцеловать.