Илья Виницкий - Дом толкователя

Хорошо известен критический отзыв П. А. Вяземского о поэзии Жуковского, относящийся к 1819 году: «Жуковский слишком уж мистицизмует…» Пристрастный Вяземский даже склонен был видеть в стихотворениях своего друга «ухо и звезду Лабзина» (ОА: I, 305), то есть влияние одного из самых ярких и одиозных представителей мистического направления в русской словесности того времени. Это, конечно, преувеличение: Жуковский никогда не был сторонником, а тем более рупором идей А. Ф. Лабзина. Но общий дух «надзвездного» мистицизма, переданный в многочисленных сочинениях и переводах Лабзина и других «пробужденных» авторов, поэт, по-видимому, усвоил вполне: стремление к «таинственному свету» и духовному возрождению, ощущение современной истории как части священной, жажда внутреннего единения (слияния) с Господом[63]. Усваивает Жуковский и популярную мистическую топику, давшую ему своеобразный строительный материал для создания «метафизического языка» русской поэзии (выражение Вяземского).

Сквозная тема поэзии Жуковского этого времени — тема полночного бдения в ожидании рассвета, отсылающая к известным библейским текстам и являющаяся излюбленной темой немецкой мистической (и — по наследству-соседству — романтической) словесности. Ночь изображается поэтом и как состояние души, и как историческая аллегория (Наполеоновские войны, погрузившие Европу во мрак), и как символ смерти. Заря — как победа России в войне с Наполеоном, приход Искупителя, всеобщее воскресение, политическое и духовное пробуждение и преображение мира.

Одним из первых произведений Жуковского, затрагивающих «полнощную» тему, является послание «К Воейкову» 1814 года[64], в котором поэт восторженно описывает никогда им не виденную гернгутерскую (евангелическую) общину в Сарепте, живущую ожиданием конца света. Приведем это пространное описание полностью как представляющее почти весь диапазон «ожиданий» и «предчувствий» самого автора:

Что уподобим торжеству,Которым чудо ИскупленьяОни в восторге веры чтут?..Все тихо… полночь… нет движенья…И в трепете благоговеньяВсе братья той минуты ждут,Когда им звон-благовестительПровозгласит: воскрес Спаситель!..И вдруг… во мгле… средь вышиныКак будто Ангел-пробудитель,[65]Нисходит глас… алтарь горит!И братья пали на колени,И гимн торжественный гремит,И се, идут в усопших сени!О, сердце трогающий вид!Под сенью тополей, ветвистыхБерез, дубов и шелковиц,Между тюльпанов, роз душистыхРяды являются гробниц.<…> Идут к возлюбленным гробамС отрадной вестью воскресенья;И все — отверзтый светлый храм,Где, мнится, тайна ИскупленьяСвершается в сей самый час,Торжественный поющих глас,И братий на гробах лобзанье<…> И тихое гробов молчаньеИ соприсутственных небесНезримое с землей слиянье —Все живо, полно Божества…И верных братий торжестваСвидетели, из тайной сениИсходят дружеские тени.И их преображенный видНа сладку песнь: «Воскрес Спаситель!..»Сердцам «воистину!» гласит,И самый гроб их говорит:Воскреснем! жив наш Искупитель!

Эта гернгутерская литургия на открытом воздухе, как бы в самом храме природе, — прообраз заключительной части «Вадима», в которой героям открывается у могилы великого грешника таинство преображения искупленного мира:

О сладкий воскресенья час!          Им мнилось: мир рождался!Вдруг… звучно благовеста глас          В тиши небес раздался.<…> И некто, светел, в алтаре          Простерт перед потиром,И возглашается горе          Хвала незримым клиром.<…> И вдруг… все тихо! Гимн молчит;          Безмолвны своды храма <…>Куда же?.. о священный вид!          Могила перед ними;И в ней спокойно; дерн покрыт          Цветами молодыми;И дышит ветерок окрест,          Как дух бесплотный вея;И обвивает светлый крест          Прекрасная лилея.

Они упали ниц в слезах;          Их сердце вести ждало,И трепетом священный прах          Могилы вопрошало…И было все для них ответ:          И холм помолоделый,И луга обновленный цвет,          И бег реки веселый,И воскрешенны древеса          С вершинами живыми,И, как бессмертье, небеса          Спокойные над ними…

Заметим, что интерес поэта к евангелическим братьям-гернгутерам, которые «служат сердцем Божеству, отринув мрак предрассужденья», был связан с его тогдашними поисками «живой», «непосредственной», «идущей из сердца веры», свободной от «бытовой „обрядовой“ религиозности» (см.: Проскурин: 118). В этом контексте особенно показателен слух о замысле Жуковского уехать к гернгутерам весной 1814 года после отказа Е. А. Протасовой в руке дочери — слух, опровергнутый самим поэтом в письме к Марии Андреевне Протасовой (Уткинский сборник: 152)[67]…

Бдение человека в ночи является темой идиллии «Деревенский сторож в полночь» (Из Гебеля) (1816) — очень важного для Жуковского стихотворения, недооцененного ни современными поэту читателями, ни позднейшими критиками и исследователями. Ночные блуждания сторожа — символическая картина бодрствующей души, предчувствующей близость разрешающего ее бремя часа. Проходя через ночное кладбище, сторож рассуждает:

<…> Разве там,Равно как здесь, не спят, не отдыхаютОт долгая усталости житейской,От скорби, радости, под властью Бога,Здесь в хижине, а там в сырой земле,До ясного, небесного рассвета?А он уж недалеко… Как бы ночьНи длилася и неба ни темнила,А все рассвета нам не миновать.<…> Ах! Царь небесный, что за праздник будет,Когда последняя промчится ночь!Когда все звезды, малые, большие,И месяц, и заря, и солнце вдругВ небесном пламени растают, светДо самой глубины могил прольется,И скажут матери младенцам: утро!И все от сна пробудится; там дверьТяжелая отворится, там ставень;И выглянут усопшие оттуда!..О! сколько бед забыто в тихом сне!И сколько ран глубоких в самом сердцеИсцелено! Встают, здоровы, ясны;Пьют воздух жизни; он вливает крепостьИм в душу… Но когда ж тому случиться?

Этот образ ночного сторожа восходит к пророчеству Исайи, популярному в пиетистской проповеднической традиции: «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи! Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите» (Ис. 21, 11–12).