Леонид Аринштейн - Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания

…сент. 46

Докл. оч. подр. Зал оч. красивый. Люстра оч. яркая, наверное, лампочек сорок или сорок пять, но все спрятаны в хрусталь. Свет блестит на белых мраморн. колоннах оч. эффектно. Докл. делал секр. ЦК Жданов А. А. оч. долго (см. запись). В зале оч. много писателей, Тихонов, Черкасов (Паганель). В буфете по двести гр. хлеба к обеду – без карточек!!!»

Ларькина запись:

«Докл. т. Жданова (секр. ЦК) о журн. "Зв." и "Л-д".

Зощенко. "Прикл. обезьяны" – изобр. сов. людей бездельн. и уродами. Копается в низм. стор. быта. Обезьяна у Зощ. – судья наших порядков. Изобр. жизни сов. людей нарочито уродливое, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую антисов. сентенц., что в зоопарке лучше, чем среди сов. людей (прочитать!). Зощ. зоологич. враждебн. соц. строю. Подонок.

Ахматова – представит, безыдейного реакц. болота. Мережковский, Вяч. Иванов, Мих. Кузмин, Андрей Белый, Зин. Гиппиус, Федор Сологуб – из того же болота. Акмеизм – идеол. разлагающ, дворянско-бурж. упадничество.

Ах. – взбесивш. барынька, к-рая мечется между будуаром и молельней. Мистика. У нее блуд смешан с молитвой. Вздыхает по фонтанам, липовым аллеям, вокз. в Павловске, Царек. Селу. Печатать ее – груб, полит, ошибка. Если бы мы воспит. нашу молодежь в духе уныния, мы бы не победили в Отеч. войне!

Хазин. "Возвращ. Онегина". Пасквиль: Л-д хуже Петербурга: пропуска, жилотдел, карточки – клевета.

В чем корень ошибок и наши задачи? 1. Надо воспит. молодежь не в духе наплевизма (здорово!). 2. Надо опираться на Белинск. Черныш. Доброл. 3. В. И. Ленин в "Парт. орг. и парт, лит-ра": не должно быть лит-ров беспарт-х. 4. Кто не способ, идти в ногу с народом – пусть убирается. 5. Зощ., Ахм. и др. хотят возвращ. стар, порядков. 6. Соц. реализм: самая передов, в мире лит-ра, к-рая оставит позади лучш. образцы творч. старых времен. 7. Поднять всё на высоту».

В этой записи исправлены только орфографические ошибки. Сокращения сохранены.

Как читатель, несомненно, заметил, в нашем повествовании участвуют не только фигуры исторические – такие, как Сталин, Жданов, – или хотя бы в своей области известные – как Томашевский или Шишмарев, но и совершенно неизвестные, возможно даже вымышленные: какая-то Катинька Агапкина-Каллаш, а теперь еще и какой-то Ларька. И хотя, в отличие от Вальтера Скотта, мы не намерены выдвигать на передний план эти вымышленные фигуры, все же определенную роль в нашем правдивом повествовании они займут, и потому некоторые сведения о них (разумеется, не в ущерб сведениям о великих и исторических) нам дать придется.

Читатель, наверное, уже догадался и о том, что Катинька и Ларька знакомы между собой, и догадка эта совершенно справедлива. Возможно, читатель догадался и об их отношениях, и тоже не ошибся. Но все-таки позвольте по порядку.

Катинька родилась в ленинградской – точнее, даже в петербургской семье, поскольку предки ее, по крайней мере в шести или семи поколениях, жили в Петербурге. Дед ее по материнской линии был известный университетский профессор, близкий друг академика А. Н. Веселовского, ученики и последователи которого – действительные и мнимые – весною 1948 г. оказались вынужденными отречься от своего учителя (с чего, собственно, и началось наше повествование).

В нелегкие и сумбурные послереволюционные годы милая и очаровательная профессорская дочка – будущая Катинькина мама – вышла замуж (чего тогда не случалось!) за колоритного революционного матроса Балтфлота. Самое удивительное в этом браке было то, что вопреки ожиданиям бабушек и тетушек он оказался удачным, и появившаяся на свет в середине 20-х годов Катинька – второй ребенок в семье – росла и хорошела, не зная ни горя, ни слез, и лишь странная ее двойная фамилия (на чем настоял дед) сохраняла память о былом мезальянсе.

Катинька училась в школе, знала французский, играла на фортепиано, благополучно эвакуировалась из Ленинграда в самом начале войны, столь же благополучно вернулась по ее окончании (их дом на Васильевском уцелел от бомбежек), и в дни, когда Жданов делал свой доклад, была уже студенткой третьего курса филологического факультета Ленинградского университета, который, естественно, тогда еще «им. А. А. Жданова» не назывался.

Ларька (или Ларик) – этим приставшим к нему еще в школьную пору именем мы будем его пока называть – был тоже с Васильевского и учился в той же школе и, кажется, в том же классе, что и Катинька. Отец его был известный врач, и Ларька тоже, наверное, стал бы благополучным врачом, как отец, прадед, братья бабушки, но война, многое изменившая в мире, прошлась и по Ларькиной судьбе… Нет, ничего дурного с ним не случилось. Беспристрастно оглядываясь назад, видно даже, что военные годы пошли ему на пользу: расширили кругозор, закалили характер, способствовали нравственному становлению…

Так тяжкий млат,Дробя стекло, кует булат…

Но как раз эти-то черты, мало совместимые с благополучием, и определяли его последующую жизнь.

Когда пришла война, Ларька только еще перешел в 9-й класс. Эвакуация из Ленинграда, скомканная учеба в Казахстане, шесть месяцев пехотного училища, стрелковый взвод в стрелковом батальоне стрелкового же полка на 2-м Белорусском, три ранения, две медали, один орден… Нет-нет, мы отнюдь не намерены живописать этот героический этап Ларькиной жизни и тем расширять границы и без того безграничной военной прозы. А потому сразу же обращаемся к сентябрю сорок пятого, когда закончилась война не только с Германией, к чему Ларька как-никак имел прямое отношение, но и с Японией, к чему он никакого отношения не имел.

В этот погожий сентябрьский день Ларька находился (в составе своего полка, разумеется)[13] в Померании, километрах в сорока к юго-востоку от Штеттина, и занимался он (в составе, разумеется, своего полка) самым что ни на есть мирным делом – скирдовкой хлеба. Не удивляйтесь, дорогие читатели, так всё и было: кому же, как не русскому солдату, досталось тогда – летом сорок пятого – убирать хлеб в Померании? Да и не в одной Померании, но и в Мекленбурге, и в Восточной Пруссии, и в Силезии, и в Саксонии, и в Бранденбурге. Именно поэтому Ларька топтался в тот день с вилами на верхушке скирды, голый по пояс, загорелый и потный.

Работа – работой, но появившийся вдали на обсаженной липами дороге «виллис» Ларька засек сразу: фронтовая привычка видеть вокруг себя всё пространство! Приблизившись, «виллис» съехал с дороги и прямо по стерне подкатил к скирдам. Из него вышел начштаба полка подполковник Лаврентьев; навстречу спешили комбат Степун и адъютант старший батальона (так почему-то именовалась в те годы должность батальонного начштаба) Кузин. Они о чем-то заговорили, после чего Кузин, показав рукой на Ларькину скирду, стал делать Ларьке знаки, явно означавшие «дуй сюда».