Дмитрий Медведев - Черчилль: Частная жизнь

— Вы выглядите словно рождественская фея. Можно пригласить вас потанцевать?

Буквально уже через несколько секунд они плавно закружились под звуки «Голубого Дуная».

Черчилль так никогда и не узнает имя своей партнерши по вальсу, которую британские спецслужбы не преминут заклеймить иностранной шпионкой. Единственное, что ему останется, — мимолетное воспоминание и полученная вскоре после данного инцидента короткая телеграмма: «Я предпочту остаться неизвестной, но всю свою жизнь я буду гордиться, что танцевала с самим Уинстоном Черчиллем». [186]

Возвращаясь же к взаимоотношениям британского политика с прекрасным полом, следует сказать, что, всегда раскрепощенный в компании мужчин, среди женщин Уинстон был неуклюж и неловок. Он никогда не владел секретами светской беседы или разговоров не о чем, особенно если его собеседниками были юные леди. Как правило, все беседы с его участием превращались в длинные монологи, посвященные политике или проблемам государственного управления.

Не последнее место занимал и характер великого человека, всецело поглощенного собой и своими увлечениями.

В минуту откровенности он признается Клементу Эттли:

— Разумеется, я эгоист, а иначе в этой жизни ничего не добьешься.

Нельзя не согласиться с сэром Исайей Берлином, который, давая психологический портрет Черчилля, напишет: «Уинстон живет в своем собственном пестром мире, при этом совершенно не ясно, насколько он осведомлен о том, что происходит в душах других людей. Он совершенно не реагирует на их чувства, он действует самостоятельно. Уинстон сам воздействует на других, изменяя их соответственно с собственными желаниями». [187]

Или как считала вторая жена его двоюродного брата, девятого герцога Мальборо Глэдис Дикон:

— Уинстон совершенно не способен любить. Он всегда влюблен только в свой образ и свое отражение в зеркале. И вообще он всегда только за одного человека — за Уинстона Черчилля. [188]

Уинстон отлично понимал все свои недостатки и критически оценивал собственное поведение. Сравнивая себя с кузеном Санни, Черчилль признавался:

— Он совершенно не похож на меня. Санни великолепно понимает женщин и мгновенно находит с ними общий язык. Гармония и спокойствие его души всегда и всецело связаны с чьим-то женским влиянием. А я туп и неуклюж в этом вопросе, поэтому мне приходится полагаться только на себя и быть самодостаточным. Тем не менее столь разными путями мы приходим к одному и тому же результату — одиночеству. [189]

Неудивительно, что его общение с женщинами не отличалось громкими скандалами и бурными сценами. Первое упоминание о противоположном поле мы находим в письме семнадцатилетнего Уинстона к леди Рандольф. В ноябре 1891 года он пишет ей: «Отправиться домой — вот досада! Я только произвел впечатление на мисс Вислет. Еще десять минут и…» [190]

В начале 1894 года, будучи в гостях у лорда Хиндлипа, Черчилль познакомится с «очаровательной» [191] Полли Хэкет. Делясь впечатлениями с братом Джеком, он не без гордости скажет:

— Сегодня утром Полли согласилась со мной прогуляться, и мы отправились по Бонд-стрит.

Несмотря на большие надежды, общение Уинстона со своей новой знакомой будет больше напоминать, как выразился историк Норман Роуз, «детские сюсюканья», [192] нежели привычные отношения двух молодых людей.

Будучи курсантом военной академии Сэндхерст, Черчилль встретит свою вторую любовь — звезду оперетты Мейбл Лав. Уинстон часами будет дежурить у дверей Имперского театра, надеясь пробраться в гримерку или хотя бы попасть за кулисы. Всегда отличаясь излишней эмоциональностью, Черчилль станет ревновать к Мейбл весь Сэндхерст, но и эта любовь останется безответной. Хотя Мейбл и будет отвечать ему нежными письмами, она так и не решится пригласить своего страстного поклонника к себе.

Посещения Имперского театра не пройдут для Уинстона бесследно. Во время последнего семестра в военной академии Сэндхерст он примет участие в марше протеста против кампании за нравственность, организованной миссис Лорой Ормистон Чант. Эта дама, будучи заместителем директора частной психиатрической больницы и по совместительству членом совета Лондонского округа, начнет летом 1894 года яростную кампанию за очистку столичных концертных залов от нетрезвых посетителей и дам легкого поведения. Причем выберет в качестве главной мишени галерею Имперского театра, часто посещаемую курсантами Сэндхерста.

Глубоко «возмущенный нападками и инсинуациями миссис Чант», [193] Уинстон обратится в «Westminster Gazette» и «Daily Telegraph» с открытым письмом: «Создание благопристойного общества должно базироваться на улучшениях в социальной сфере и распространении образования, а не на происках различных ханжей и блюстителей нравов. Природа придумала великие и страшные наказания для всех любителей rou? and libertine [194] — намного более ужасные, чем меры, которые сможет принять любое цивилизованное государство».

Свое послание будущий премьер-министр закончит грозным предупреждением, что любая реформа, осуществляемая в виде репрессий, представляют собой «опасные методы регулирования, ведущие, как правило, к ответным действиям». [195]

Несмотря на все возмущения со стороны молодежи, миссис Чант удастся добиться своего. В ходе длительных обсуждений будет принято решение о разделении баров и зрительных галерей полотняными занавесками. Как вспоминает впоследствии сам Черчилль, «…размещение штор позволило утверждать, что питейные заведения формально находятся вне галереи. Согласно строгой букве закона их настолько же удалили, как если бы переместили в другое графство. Теперь храмы Венеры и Бахуса, хотя и граничили друг с другом, были разделены, а их атака на человеческие слабости и пороки сможет осуществляться лишь в последовательной или переменной, но никак не в концентрированной форме». [196]

Самое интересное произойдет дальше. В первую же субботу после размещения «полотняных препон» в галерее соберется целая толпа молодых курсантов и университетских студентов. Один из них, подняв трость, примется дырявить тряпичные заграждения. Как по единому мановению три сотни человек набросятся на полотняные занавески, ломая деревянные рамы и разрывая в клочья ненавистную материю. В результате народного гнева вино, зрелища и любовные утехи снова соединятся в единое целое.

Когда недовольство достигнет высшей стадии, из толпы выскочит молодой человек в легком пальто, спешно одетом на вечерний костюм, и, взобравшись на сломанные рейки, закричит: