Владимир Беляев - Свет во мраке

Засада гестапо

Водоносы запрятались. Буженяк и его спутники, освещая себе пути фонарями, идут к повороту. Всё ближе и ближе поворот. Видны уже белые барашки на воде, где река выплывает из-за изгиба туннеля. Блуждают круглые пятнышки прожекторов на влажных бетонных сводах канала. Резкий окрик: «Хальт!» Дула автоматов наведены на Буженяка.

В гаснущих лучах фонарей Буженяк видит «мёртвые головы» на фуражках немцев. Засада гестапо! Кожаные чёрные плащи гитлеровцев сливаются с мутной рекой. В глаза канализаторам бьют острые лучи сильных гестаповских фонарей, длинных и толстых, как полицейские дубинки. Свет фонарей назойлив. Гестаповцы хотят проникнуть под форменные куртки канализаторов, рассмотреть их мысли, их душу. «А что было бы, — думает Буженяк, — если бы я не отдал Кригеру портфели и снег? Крышка!»

— Почему вы повернули обратно? Почему копались так долго? — кричит офицер.

— Мы боялись идти вдвоём, господин оберштурмфюрер, — явно льстит шарффюреру СС Буженяк. — Мы думали, а может, это, не дай Бог, какие-нибудь партизаны забрели сюда? Позвали третьего на подмогу.

…Шарффюрер долго и пристально разглядывает Леопольда Буженяка. Гестаповец хочет проверить, врёт ли канализатор или говорит правду. Наконец, задав ему ещё несколько вопросов, он отпускает всех троих восвояси. Их провожают вдоль канала лучи фонарей. Канализаторы бредут медленно, силясь ничем не выдать своего волнения и ожидая выстрела в спину.

Рождение человека

Долго придётся ещё пролежать Кригеру и его друзьям на вонючей грязи в тесном канале, пока вернутся за ними канализаторы. Снег в котелке, согретый дыханием людей, ещё раз спасшихся от смерти, успевает растаять. Кригер, прикладывает котелок к губам и с удовольствием пьёт талую снежную воду. Она напоминает ему весну. Снежная вода — весточка оттуда, из запретного мира, который пришлось покинуть. Доведётся ли когда-нибудь ещё увидеть его снова, ещё раз поглядеть на солнце?

С каким нетерпением ждут возвращения Кригера женщины, оставшиеся под костёлом Бернардинов! Сейчас обнаружилось, отчего такой странной была все последние недели одна из подземных узниц — Геня. Она старалась отвернуться всякий раз, когда на неё падал луч фонарика, часто плакала, забившись в самый далёкий край канала, тяжело вздыхала и кричала сквозь сон. Думали, что её растущая тревога, слёзы — это тоска по мужу, который погиб вместе с другими тремя, вышедшими из канала.

Сейчас же все узнают в тихом стоне Гени, в её конвульсиях самые обычные родовые схватки. Стоны всё громче и громче. Какая-то из женщин проползает мимо роженицы на край настила и затыкает мешком отводной люк, чтобы крики Гени не проникли на улицу. Есть один человек, который мог бы оказать помощь роженице. Это — Кригер. Фельдшер-самоучка, он пользуется тут, под землёй, большим медицинским авторитетом.

Измазанный, уставший, едва оставшийся сам в живых, он поспел вовремя, чтобы сразу же помочь рождению человека.

Было бы неправдой утверждать, что обитатели канала под монастырём Бернардинов обрадовались вести о появлении нового жителя подземного Львова. Это прекрасно понимала и сама несчастная мать. В паузах между стонами она шептала: «Я не виновата. Простите. Кто мог знать?»

Роженицу положили прямо на голых досках. Единственным хирургическим инструментом, которым мог пользоваться акушер Кригер, были маленькие ржавые ножницы. Ими он и перерезал пуповину.

Родился живой мальчик. Тонким, звенящим криком он оглашал своды старинного подземелья так же рьяно, как будто бы лежал на столе родильного дома. Люди пугались детского крика, который мог принести им смерть. Даже наученный горьким опытом маленький Пава закусывал губы и хотел сейчас только одного — чтобы малыш замолчал.

Новый постоялец прожил в канале недолго: двадцать четыре часа. Молока у матери не было — оно пропало от волнения, и смерть быстро подкосила маленькое существо, которое родилось в таком неподходящем месте. Детский трупик завернули в тряпки, и Полтва забрала его. Река похоронила его в шуме воды, рвущейся к гетто, к погорелым квартирам, где не вовремя зачиналась эта жизнь.

Так вот дети Кригера невольно сделались свидетелями тайны рождения человека и его быстрой смерти. Лишённые солнца, свежего воздуха, зелени, они тем не менее стойко вместе со взрослыми переносили неволю и всё меньше и меньше жаловались на тягости подземного заключения. Но однажды Пава закашлял. Отец и мать услышали дрожащий, надрывный кашель ребёнка и молили провидение, чтобы это было случайно. Кашель усиливался. Призрак неминуемой смерти появился опять в канале. Всякий из взрослых, кто слышал кашель, прекрасно понимал, что таит он в себе.

Опечаленный Кригер мимоходом сказал Буженяку, что сыну, наверное, мог бы помочь перетёртый с сахаром желток — гоголь-моголь. Когда Буженяк на следующий день приполз из темноты по узкой трубе в их логовище, все увидели, что в зубах у него белеет узелок. Кригер нашёл в узелке пять сырых яиц — подарок для больного мальчика.

Ещё один подопечный Леопольда Буженяка

Раннее утро приносит звуки органа. Сегодня первый день рождества, и шаги богомольцев, идущих спозаранку в костёл Бернардинов, вызывают воспоминания о том, как праздновали люди этот день до войны.

Как же празднует тот, верхний, христианский Львов рождество 1943 года? Люди подземелья узнают об этом из маленькой коляды. Её, отпечатанную тайком от оккупантов в подполье, приносит Буженяк в день рождества. Типографская краска на листовках ещё не просохла и. размазывается.

«Среди ночной тиши чуть слышно дышит город в тревоге, город, залитый свежей кровью. Христос рождается. Гестапо бродит. И звонит, и стучится в двери. Гей, гей! Новина! Скорей же прячь сына, мать, ударами прикладов взятая у сна. Ирод свирепеет, Христос рождается. Спаси нас, Боже, здесь во Львове. Здесь во Львове… И в тиши смертельной, будто новые раны, мокрые афиши алеют по стенам… Серый день по крови бродит — все ведь наши, наша поросль. О, Исусе! Тс! Замолкни. Снова кровь… Побежит украдкой кто-то, самый смелый, самый дерзкий… к этим яслям, опрокинутым в ров. Смерть крыльями машет. Снова плачет Львов…

…Так дрожит земля в ночь рождества и принимает тридцать новых тёплых тел. Ангелы играют. Люди бьют поклоны. А за Марьяцкой площадью уже новый выстрел прогремел… Ой, люли-люли… Глав не раскрывай. Лучше отверни лицо своё белое, как мел. Виселицы. Люди в петлях. Те, в зелёном, не дадут их снять. Ночь, и мрак, и слёзы. В звёзды Вифлиема смотрит труп. Стоит ли рождаться, боже? Даже и на сене твоём кровь. Не волхвы, а волки окружили твоё ложе и раскрыли жадно пасть, чуя кровь. До рассвета далеко — мы задушены силой, и ты будешь средь нас одинок. В одном лишь доме гестапо мерцают свечи и стройная ель тянется к потолку. Воют щенята — гестаповца дети: «Хейлиге нахт! Стилле нахт!» В ночной тиши бессонно дышит окровавленный Львов — город, лишённый дня. Смерть к дому подходит. Чу!.. Слышишь? Споёмте ж коляду, друзья!..»