Николай Правдухин - Вниз по Уралу

Тишина здесь с девятнадцатого года, доисторическая, народу после гражданской войны осталось самое малое число. Раз в две недели проходит пароход. Прежде уральские казачки так берегли Урал, что за крик, — если кто шумел на берегу, беспокоя ленивую рыбу, — били и штрафовали. Теперь по руслу наколотили фашинных заграждений, сбивающих струю в фарватер, шлепают пароходные колеса. Осетр, любя выходить из омута на отмель, кушать и нежиться, недоволен шумом. Время заповедного Урала ушло безвозвратно. Старые казаки грозят покидать с кручи всех водных инженеров, бакенщиков и капитанов, поломать фашины. Но, думается, осетр в конце концов привыкнет к культуре, — обойдется. Тем более что пароходное движение не слишком здесь бойкое: ночью пароходы становятся на якорь, днем маются на перекатах; то вдруг поперек Урала вброд едет казак на волах — и нужно давать задний ход, чтобы не задавить человека… «Ты, трах… тарарах, — кричат в рупор с парохода, — проезжай скорей…» Но не торопится бородатый казак, бредя по пояс в воде за возом. Или зашуршало днище о песок — сели. Команда и добровольцы вылезают с лопатами в воду и разгребают песок, на закинутом якоре пароход протягивается по вершку в час. Желающие могут купаться или поохотиться на озерах.

Здесь не Миссисипи. И вот бакенщик и помощник-киргиз видят: плывут по реке две лодки. В передней — три нездешних человека, наполовину голые, на носу жмурится собака, на корме — женщина с папироской и в рыбачьей соломенной шляпе, одета в розовую ночную рубашку. На задней лодке — пять человек, тоже нездешние, голые, облупленные, гребут лениво, — жарко, торопиться некуда. В лодке — куча мешков, чемоданов, ведер, удочек, ружей. На мачте висит кусок вяленого осетра. (Это я настоял на том, чтобы из пойманного на перемет осетра сделали балык. Шумели, спорили, голову и хвост все-таки съели в ухе, а потом за балык благодарили).

Год сиди под ветлой на круче — ничего подобного не увидишь. Бакенщик и киргиз (у этого на косоглазом лице гладко натянута кожа, — ни удивленья, никакого впечатления, азиатское равнодушие, сидит, как Будда) думают: «Эти едут неспроста, этим чего-то здесь надо…» В передней лодке поднялся человек в подштанниках, заколотых спереди английской булавкой.

— Эй, казак, озера здесь есть? (Бакенщик, подумав, отвечает, что есть.) А уток много?

— Много…

— А гусей видал?..

— Гусей-то? — не спеша отвечает, что и гусей видал, гусей тоже много…

На лодках совещаются, курят, лодки медленно уносятся течением вдоль яра. Бакенщик спрашивает вдогонку:

— Чьи будете?

— Из Ленинграда… Из Москвы, — доносится из лодок.

Женщина в розовой ночной рубашке кричит из-под шляпы:

— Охотничья экспедиция…

Так и поверил казак, что охотничья экспедиция… Хотя — везут бабу… Оглядывается на киргиза. У того сердоликовые глаза — ни удивления, ни впечатления…

— А сазаны здесь есть?

— Вон под тем яром — много…

Лодки унесло. Ошпаренные солнцем члены охотничьей экспедиции лениво (вам, северянам, городским, такой лени не понять) берутся за весла. Четвертый час. Нужно выбирать место для лагеря. Подгребают к песчаной отмели, где валяются сухие коряги-дрова. Сзади — светло-зеленые талы. За ними — степь, озера. Один в соломенной шляпе (из-под нее блестят веселые зубы), по пояс голый, в плотных, с вырванным задом галифе, запевает романтически:

Костер — очаг, и степь — наш дом,Пой песни, пой,И город стал далеким сном,Пой песни, пой…

Пристали. На еще горячий песок летят из лодок мешки, чемоданы. Младший член экспедиции уже торчит с ружьем на бугре, безумно глядя в сторону озер. Этот молодой человек дичал с такой поразительной быстротой, что было жутко подумать: черт возьми, далеко ли мы отошли от каменного века, если консультант-сценарист на фабрике Совкино в несколько дней обвихрел по-беспризорному, спит в патронташе и в не просохших от болот штанах, перестал членораздельно отвечать на человеческую речь, в глазах окровавленные призраки дуплетом «шарахнутых» уток, и вблизи весь он как бы пахнет мамонтовой шерстью.

Ему кричат:

— Какого черта, Липатов, идите-ка собирать дрова сначала…

Глухо рыча, повинуется. Костер уже дымит. Трое — рыбаки, наши кормильцы — ловят бреднем наживку для переметов. Шагов десять пройти бредышком и — целое ведро подпрыгивающей на песке серебряной рыбешки. Охотники, хвастаясь еще не убитым, ссорясь принципиально, уходят на озеро. У костра остается женщина, Сейфуллина. Девятый из экспедиции, рыжий, без кожного пигмента, погиб в первые же дни для охоты: солнце обожгло его до второй степени. Он сидит с распухшими ногами, ловит удочкой на утиные кишки что бог пошлет, преимущественно подлещиков и дрянь вроде селедки.

Солнце уходит за ивовые заросли, оранжево пылает за ветвями. Река в тени. Всплескивается большая рыба на отмели. Доктор-психиатр скрипит уключинами, завозя перемет. Брат его на той стороне под яром закинул три удочки на сазана. Червей здесь не найти, насаживают тесто, сдобренное мятным маслом: сазан падок до мятного запаха. Ах, сазан, сазан фунтов на двадцать, золоточешуиная мечта! Проснись, деточка, в омуте, клюнь!.. Хвати, потяни, как дьявол… Вымахни из пучины на водное зеркало… В Москве, на пятом этаже, всю зиму ты снился рыбаку по ночам: бешено брал, звенела леса — и леса и сердце вот-вот оборвутся…

И сидит рыбак в сазаньей мечте, тихо, смирно, но в душе его тот же омут, и страстей у него, может быть, даже и больше, чем у ружейного охотника. Этот весь во вранье, в хвастовстве, в болотной тишине, в репьях, но — весь на ладошке. А рыбак — с копытцем…

Бух, бух… — на озере, — бух!.. Не слышно, без свиста летят утиные стаи из степи на воду. Бух… Бух-бух!.. Степной закат, лиловый, багрово-тихий, безоблачно разваливается за рекой. Теперь видно только: у костра двигается Сейфуллина, варит макароны. Прохладно. Звезды. Голос с того берега:

— Коля, что у тебя?

С этого берега негромкий ответ (человека не видно, как шлепает по воде):

— Сом.

— Здоровый?

— Ничего себе…

На бугре мелькнуло белое пятно — собака. Охотники возвращаются. Правдухин (младший, распорядитель охоты) бросает у огня добычу — уток — и молча валится у разостланного паруса, где приготовлены деревянные чашки, ложки, хлеб… Позже других является консультант-сценарист — взъерошен, грязен, мрачен. Сообщает: убил восемь кряковых, нашел только одну.

— Хотите, чтобы вам поверили… — презрительно говорит Правдухин… И вот ведро с дымящимися макаронами снято с огня. Голод — свирепый, стрежневой, доисторический — сворачивает челюсти. Случалось, что собаки отказывались кушать то, что мы пожирали (случай с кашей «номад», сваренной в мое дежурство). Голод — эпохи переселения народов, голод — как историческая сила, голод — как основа оптимизма. Потом — чай с ежевикой, под звездами, но это уже скачок в культуру, восхитительное излишество. В костре догорают угольки. Девятый час. Стелешь плед на песке, где понравится, на голову — вязаный колпак, завертываешься в одеяло. Еще взгляд на звезды и — последний штрих охотничьего дня — мгновенный, легкий, как в детстве, сон…