Вадим Шефнер - Бархатный путь

Всё поверхностное, второстепенное сразу же ушло, отхлынуло в тень, когда Корнилов приступил к чтению. Начал он с поэмы «Моя Африка», прочёл её всю, затем читал стихи по нашим заявкам, в том числе и моё любимое стихотворение «Под елью изнурённой и громоздкой...» Голос у него был густой, даже чуть глуховатый; слова он произносил, слегка растягивая в них гласные и еле заметно окя. В чтении его не было никакого псевдоартистизма, никакого дешёвого пафоса, никакой наигранности — скорее даже некоторая монотонность ощущалась. Но, быть может, именно сквозь эту монотонность полнее просвечивала глубинная суть его стихов, их «лирический напор» (очень модное в те годы выражение).

Потом он отвечал на наши вопросы, но на какие — я запамятовал. Помню только, что разговаривал с нами и даже спорил он вполне уважительно, нисколько не чинясь, а ведь мы по сравнению с ним, с его поэтическим опытом и известностью, были тогда, можно сказать, приготовишками. За это человеческое отношение к нам, литгрупповцам, я сразу же простил ему его «хозяйственное» одеяние.

...Есть у Бориса Корнилова стихотворение «Без тоски, без грусти, без оглядки...» Оно — о смерти, о неизбежности её для каждого человека. Печально-тревожное стихотворение. Но вот его предпоследняя строфа: 

Впрочем, скучно говорить о смерти,Попрошу вас не склонять главу,Вы стихотворению не верьте, -Я ещё, товарищи, живу.

Он прожил немногим более тридцати лет, не совершив в искусстве всего того, что мог бы совершить. Но и тем, что он успел сделать, он навсегда вошёл в русло русской поэзии — и не безымянной капелькой.

После ареста и гибели Бориса Корнилова стихи его не переиздавались в течение двух десятилетий. Лишь в 1957 году вышел, наконец, том с его поэмами и стихотворениями и с подробным грустно-вдумчивым предисловием Ольги Барггольц. Я бережно храню эту книгу; она дорога мне и стихами её автора, и тем, что сама Ольга Фёдоровна вручила её мне с доброй дарственной надписью.

х х х

Об одном из тогдашних «сменовцев» хочу сказать особо. В «Смене» я познакомился и подружился в Анатолием Чивилихиным. Я благодарен за это «Смене» и Судьбе. Он давно умер, но он жив не только в моей памяти, но и в поэзии. Его стихотворение «Отход прикрывает четвёртая рота...» украшает собой многие поэтические антологии. Стихам его свойственна некая классическая строгость, даже некоторая вроде бы умозрительная рассудочность, но сквозь это просвечивает такая искренность, такое своеобразное восприятие жизни, что читаю их — и завидую дружески: вот бы и мне так писать научиться! Но чёрта с два научишься! Для этого надо быть таким человеком, каким был он. А был он человеком очень строгим к себе и очень справедливым к другим, порой во вред себе. Судьба у него была сложная. После войны он одно время даже Ленинградское отделение Союза писателей возглавлял. Память о днях его правления осталась добрая, но очень недолго пробыл он на этом скользком поприще; душевная прямота, совестливость Анатолия не вязались с такой хитрой работёнкой. Последние три года своей жизни провёл он в Москве. Сменял он Питер на Первопрестольную не из карьеристских и не из литературно-творческих соображений, — тут было дело сугубо личное, сердечное. Там он и умер в 1957 году, в июле. На похоронах его мне быть не довелось. В том году вышла моя первая прозаическая книга «Облака над дорогой», гонорар был неплохой, и мы с женой совершили довольно длительное летнее путешествие на теплоходе по маршруту Ленинград — Москва — Астрахань и обратно. О смерти своего доброго друга я узнал только в середине августа.

А в первой дальней послевоенной поездке попутчиком моим был Анатолий Чивилихин. Ранней осенью мы с ним, в составе небольшой группки ленинградских писателей, выехали из Питера в Москву, чтобы оттуда ехать в Армению. Кто кроме нас был в той ленинградской делегации — не помню. А всё остальное очень даже запомнилось. То была не очень-то простая поездочка.

В Москве мы с Анатолием пошли в гости к его однополчанину, с которым он подружился на Волховском фронте. Разумеется, состоялась выпивка. В ту молодую пору выпивали мы довольно часто, и меру не всегда знали. Так и на этот раз случилось. Фронтовые воспоминания, стопка за стопкой... В результате мы поздно вспомнили, что пора на вокзал. Поезд на Ереван ушёл без нас. С горя мы опрокинули ещё по стопочке, а потом однополчанин Анатолия стал названивать своему другу-однополчанину, у которого, в свою очередь, был друг, имеющий отношение к авиации. И произошло чудо: ранним-ранним утром мы с Анатолием с какого-то невзрачного аэродрома бесплатно вылетели в Тбилиси, чтобы там сесть в поезд, идущий на Ереван. Небольшой дряхленький самолёт, в котором мы летели, был не рейсовый и, кажется, даже не пассажирский. Сидений в нём было немного, на них сидели несколько военных и мы; остальное место занимали какие-то ящики. А дверь этого летательного аппарата была изнутри подпёрта изогнутой водопроводной трубой небольшого диаметра — чтоб вдруг не распахнулась во время полёта.

Приземлившись в Тбилиси, мы отправились к вокзалу. Возле вокзала, у какого-то полукруглого здания (кажется, там принимали на хранение багаж), Анатолий оставил меня сторожить наши чемоданы, а сам пошёл покупать билеты. Мы ехали в военной форме (только без погон), а свои новенькие штатские костюмы — первые послевоенные — вместе с рубашками и галстуками, чтобы не помять, не порвать их, везли в чемоданах. И вот стою я возле наших драгоценных чемоданов, мимо шагает народ, никто на наше имущество не зарится, — и вдруг вижу и слышу: плавной, танцующей походкой идёт красивая, симпатичная девица и насвистывает что-то вроде румбы. Миловидных девушек на свете не так уж мало, но чтобы к миловидности вдобавок девушка была ещё и свистящей — это редкость. Я заинтересовался, загляделся, заслушался. Потом она исчезла, а через мгновенье я обнаружил, что исчез и один чемодан, — не мой, а моего друга.

Вскоре вернулся Анатолий. Узнав, что его чемодан украден, он не упрекнул меня ни единым словом за моё ротозейство. Он стал расспрашивать меня, как выглядит эта красотка, при помощи которой неизвестный вор отвлёк моё внимание, а мне было очень неловко, очень стыдно. Уж лучше бы Толя меня матом обложил... Но какой уж там! Мой друг пустился рассказывать мне какие-то дорожные анекдоты, а потом заявил, что поскольку деньжата у нас кое-какие есть, нам надо пойти в ресторан, перекусить там как следует, а заодно выпить по стопке за здоровье прекрасной свистуньи...

Поезд, который вёз нас в Ереван, был не курьерский, не скорый, а просто пассажирский, и останавливался на каждом полустанке. И вагон был не мягкий, не купейный, а общий — пассажиры входили и выходили. Уснул я не совсем в трезвом виде, а когда проснулся на своей нижней койке, то обнаружил, что на руке моей нет часов. Потом выяснилось, что и чемодана моего нет. Анатолий стал меня утешать, а я очень обрадовался. Быть может, я был первым в мире человеком, который обрадовался, что его обокрали. Ведь это кража-пропажа как бы уравняла меня с моим другом, уравновесила наши невзгоды путевые, сняла с меня вину. Спасибо тебе, неведомый ворюга!