Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Экзамен после еще более трудных хлопот удалось пересдать, диплом Н. Я. получила, но Владимир Андреевич Звегинцев с тех пор внушал ей ужас и отвращение.

В письмах к Сергею Бернштейну, как и в переписке с Борисом Кузиным, мы встречаем не совсем знакомую, точнее, совсем незнакомую нам Надежду Мандельштам: Надежду Мандельштам, которая умеет извиняться, объясняться, оправдываться; ту, что откровенно жалуется на людей и на судьбу и просит о помощи; донельзя самокритичную, неуверенную в себе и постоянно собой недовольную… Непримиримая, грозная, всех на свете прижизненный судия, “Мандельштамиха” с ее мужской хваткой и жесткостью, предстает иным существом: женственной, растерянной и робкой, сомневающейся и беспомощной, испуганной (хочется даже сказать: трепещущей), которая нуждается в утешении, в добром друге, в мужской руке, на которую могла бы опереться, и ищет ее там, где знает, что нет, здесь не откажут. Еще одно свидетельство того, что на дне обожженной души таились доброта и мягкость, которые лишь ждали повода подняться на поверхность и выплеснуться наружу.

За долгие годы общения с ней мне довелось лишь однажды уловить в ее голосе и заметить в ее взгляде нежность: в тот миг, когда она протянула мне листок-завещание, передававшее в мои руки право распоряжаться архивом Мандельштама, да и то я потом придирчиво себя проверяла: не помстилось ли? А тут их полно – добрых слов, нежных слов: “Я очень по вас скучаю”, “Я часто скучаю по вашей рыжей бороде (и черной шапочке)”, “Я вас очень люблю, и я очень хочу, чтобы вы были таким, как вы есть” – к адресату, вплоть до совсем уж непредставимого в ее устах “целую ручки” в адрес моих родителей! Притом она знает, что пишет “в пространство”: ей известна злосчастная привычка Сергея Бернштейна отвечать далеко не на каждое из полученных им писем (тут, я думаю, имела место не небрежность, а присущее С. Б. и сильно вредившее ему, а в иных случаях – даже губительное стремление к совершенству, заставлявшее его откладывать ответ на письмо, как и публикацию законченной статьи, “на потом”, чтобы сделать это не спеша, в подходящую минуту, в подходящем расположении духа и, согласно его требованиям к себе, создать близкий к совершенству образец эпистолярного искусства; свободная минута при его занятости и медлительности не находилась, требуемое расположение духа не возникало, “потом” превращалось в “никогда”, а тем временем наступали спасительные каникулы, Надежда Яковлевна приезжала в Москву и взбиралась по выщербленным каменным ступеням, с каждым годом становившимся всё более крутыми, на четвертый этаж дома № 11 по Столешникову переулку прежде, чем предполагаемый шедевр являлся на свет).

Если не считать кое-где разбросанных – и вполне заслуженных – шпилек-упреков по поводу предполагаемых не-ответов на них, письма Надежды Мандельштам к Бернштейну исполнены добрых чувств, сердечности, благодарности по отношению к адресату и его близким и к другим, близким самой Н. Я. личностям. Кроме того, мы узнаем в ее лице серьезного, независимо мыслящего лингвиста, для неспециалистов это наименее известная ипостась ее личности.

9 окт<ября 1950 г., ульяновск>

Дорогой Сергей Игнатьевич!

Пишу вам, как вы велели: работа отправлена. Я сильно ее переделала. Убрала все места, где я перепотебнила Потебню. Что мне сейчас делать? Мне скучно. Не отправить ли по тому же адресу (Инст<итут> язык<ознания>) еще одну работишку – о причастии?

Как жизнь? Как работа? Как Институт языкознания? Вопросы – в пространство, т. к. ответа, я знаю по опыту, мне не получить.

В комнате у меня сад: в горшках растет всё такое, что есть в каждом деревенском окне. Я сижу одна и работаю садовником.

Автореферат я написала плохо. Дура. Если дойдет до печатания – переделаю. Но нельзя писать автореферат исходя из мысли, что всё равно ничего не выйдет. Боюсь вообще, что я перестаралась.

Меня хотели назначить зав. кафедрой, но по дороге раздумали. Сначала я отказывалась, и очень энергично. Отказа не приняли. Это противно.

Меня переселили в квартиру, где есть то необходимое для жизни удобство, о котором все тоскуют в провинции. Я горжусь, а мне завидуют.

<На полях:> Если бы я была кандидатом, я бы купила себе, как Акакий Акак<иевич>, шинельку – т. е. шубу. И туфли. И валенки. И заказала бы костюм.

Скажите Анне Вас<ильевне>[191], что я так толстею, что уже вылезла из всех платьев: она презирала меня за узкие платья. И поцелуйте ее. По тарелке всё время передают не Чайковского и не Корсакова. Этому меня научил Саня. Я очень по вас скучаю. По вечерам на улице так темно, что все сидят дома.

Ульяновск, Пролетарская площ<адь>, № 21, комн<ата> 75. Над<ежда> Мандель<штам>.

29 окт<ября 1950 г., ульяновск>

Дорогой Сергей Игнатьевич!

Недели две тому назад я вам писала, что отправлена моя работа в Институт языкознания. Дошла ли она? Не потерялись ли документы? Отправлял работу Институт (здешний, педагогич<еский> ульяновский). Если бы вы были так добры и узнали… Сейчас я очень жалею, что залезла в эту историю. Как всегда, здесь сомневаются: не выдумала ли я вообще филологии. Ведь моих подруг этому не учили. Если диссертация не пройдет, будет очень трудно работать, а переезжать еще труднее, особенно мне. Соблазн был очень примитивный – имея звание, я бы тверже стояла в провинции. Напр<имер>, комендант в общежитии не переселял бы меня три раза в год из комнаты в худшую комнату, а денег бы хватало даже на поездки в Москву. Но можно было все-таки воздержаться. Особенно я огорчилась сейчас. Усова написала мне, что приятнейший молодой языковед Звегинцев попал в Инст<итут> Акад<емии> Наук. Кем? Очевидно, в отдел германистики. Это очень страшный мальчик, хотя ему и покровительствует Шишмарёв[192]. Он мне делал невероятные пакости, в частности пытался провалить меня на студенческом экзамене по… английскому языку, лишить меня диплома и высадить из САГУ. Снимал он с работы и Усову. В Ташкенте его хорошо знали и очень быстро обуздали. Бросила я Ташкент из-за него. Я надеюсь, что в Москве у него не будет таких возможностей безобразничать, как в Ташкенте, но знаю, что он сделает всё возможное, чтобы работа не прошла. Средствами он не стесняется. Как вы думаете, что мне делать?

Самое главное, что мне очень не хочется бороться. Тошно. Я всё повторяю последние и не лучшие строки Некрасова: …как нищий просит хлеба…[193] Сердцу плохо. Учиться – трудно, не хочется. Я повторяю ваши слова, год тому назад сказанные. Сердце сдает даже во время лекционных часов. Это очень неудобно.