Владислав Крапивин - Однажды играли…

Мы выбрались наверх, перелезли через деревянную ограду и оказались на улице Республики. Напротив музея. Рядом с музеем была остановка автобуса.

16. 04. 97

“Однажды играли…”

Подъехала полуторка со скамейками – автобус тогдашнего времени. В кузове было много народа, кондукторша не сразу заметила “зайцев”. А когда заметила и завопила, мы уже подъехали к остановке “Улица Кирова”. По этой-то улице (параллельной Семакова) мы и выбрались снова к реке.

На Пески, к пестрой куче нашей одежды, охраняемой одиноким Темчиком, мы подоспели одновременно с теми, кто шел по берегу.

Увидев нас, Темчик встал и… заплакал.

Его обступили.

– Темчик, ты чего? Приставал кто-то? Где эти гады?!

Он всхлипнул опять, сердито сдернул панамку, вытер ею глаза. И сказал уже не по-московски, а чисто нашим сибирским говором:

– Вы чё, ненормальные? Я думал, потонули. Пропали куда-то… Столько времени нету и нету, я не знал, что делать…

– Ох и свиньи мы, – искренне сказал Амос.

Темчика со всех сторон принялись успокаивать. И наконец он заулыбался, тронутый всеобщим сочувствием. И счастливый, что все вернулись живые-здоровые. Хотя все еще промокал панамкой глаза.

Раздался сиплый гудок. От моста вверх по течению неторопливо двигался пароходик “Речник”. Он в это время каждый день шел от деревни Решетниково. Все знали: если показался “Речник”, значит, половина четвертого.

– Ой! – перестал улыбаться Темчик. – Я же обещал маме, что приду в три!.. Я побегу!

– Я с тобой! – На ходу застегивая ремень, я кинулся за Темчиком по лестнице. Потому что знал: он один еще ни разу не ходил по нашему городу на такое расстояние – от дома до реки и обратно. Конечно, не заблудится, но… мне казалось, что я отвечаю за Темчика.

Да, не такое уж это и расстояние было. За пятнадцать минут то бегом, то спешным шагом добрались мы почти до места.

– Попадет? – выдохнул я один раз на бегу.

– Не в этом дело. Мама, наверно, тревожится.

Еще на полпути я заметил, что за нами, поотстав, торопится Тоська Мухина. Ей-то что надо?

А в полквартале от большой ограды, на улице Дзержинского, мы увидели Зою Корнеевну. И разом замедлили шаги. Потом остановились.

– Ну? – ледяным тоном сказала Зоя Корнеевна. – Как это понимать?

– Мама, я не мог уйти. Я…

– Как это не мог, если ты мне о б е щ а л?

– Но там я тоже обещал! Я караулил одежду! А ребята ушли и задержались…

– Он был как часовой, – сказал я.

Зоя Корнеевна не удостоила меня взглядом. А Темчик вцепился в мои слова, как в спасение:

– Да, я был часовой! Я там тоже обещал! Не мог же я разорваться между двумя обещаниями!

– Надо выполнять то, что обещал раньше, – холодно сказала ему мать.

– Но они же не знали… Я же не мог… Я…

– Ну-ка, подними голову, – сказала Зоя Корнеевна. – Смотри мне в глаза.

Темчик поднял и посмотрел. Кажется, с надеждой на понимание. И на прощение.

Но прощения не было. Зоя Корнеевна ладонью крепко ударила сына по щеке. Голова Темчика мотнулась, и он опять уронил ее. И закапали слезы. На дощатый тротуар – как дождевые капли. Панамка от удара слетела и упала в траву.

– Не надо… – сдавленно сказал я.

– Подними, – велела Темчику Зоя Корнеевна.

Темчик поднял панамку, но не надел. Зоя Корнеевна взяла его за плечо и повела к дому. Красивая – в своем пестром платье и широкополой шляпе – как артистка. Холодная, как снежная королева…

А Тоська стояла в пяти шагах и смотрела.

– Чё зыришь! – гаркнул я на нее. – Довольна?

– Дурак!

– Дура!

Два дня Темчик не появлялся на улице. Я рассказал ребятам про то, что случилось. Кажется, все чувствовали себя виноватыми, даже Рыжий не зубоскалил. Хотя, если разобраться, в чем наша вина? Никто же не знал, что Темчику к трем часам надо было домой…

На третий день я встретил Зою Корнеевну недалеко от рынка, куда мама послала меня за картошкой.

…И сейчас я вставлю опять несколько старых страниц из сохранившегося черновика этой несостоявшейся повести. Он помечен числом 22. 01 девяносто шестого года.

“– Славик!..

Делать нечего, я придержал шаги. Она пошла чуть позади меня.

– Здравствуй, Славик.

Я колюче оттопырил локоть и неразборчиво буркнул в ответ.

– Ты на меня сердишься?

Еще и спрашивает! Я мельком глянул из-за плеча. Продолговатые глаза Зои Корнеевны в тени шляпы излучали снисходительную доброту. Платье шелестело.

– За что же, голубчик?

– А зачем вы Темчика… так! Тогда, на улице…

– Вот в чем дело! Ну… видишь ли, это был импульсивный поступок. Знаешь, что такое “импульсивный”?

Я сердито хмыкнул. Потому что знал. Отчим, если скандалил, швырял посуду, замахивался на маму, потом всегда оправдывался: “Ну, как ты не понимаешь? Я же действовал импульсивно!”

Я сказал беспощадно:

– Импульсивно – это бывает у пьяных и у психов. А вы…

– А я испугалась, – печально объяснила она.

– Чего? Вы же видели, что с ним ничего не случилось! Опоздал немного, вот и все…

– Я испугалась не какого-то несчастного случая. Плохо другое. Я увидела, что он отбивается от рук. Первый признак этого – когда мальчик не выполняет данного обещания.

– Но если он не мог! Он же был все равно что на посту!..

– Незачем было становиться на этот пост… Нет, Славик, ты все равно меня не убедишь. Ты рассуждаешь искренне, но судишь со своих, с детских позиций.

– Детское – значит, всегда неправильное?

Зоя Корнеевна нервно засмеялась и хотела взъерошить мою отросшую прическу. Я увернулся и огрел пустой сумкой лопухи у края тротуара.

– Даже нисколько не разобрались и сразу – бах по лицу! Да еще при всех…

– Здесь ты прав, я поспешила. Следовало с ним разобраться дома, с помощью ремешка. Неторопливо и по всем правилам…

– Это же… еще противнее!

– Ну и что же. Это как лекарство: противно, но необходимо. Тебя разве никогда не “лечили” таким образом?

– Меня? Ни разу в жизни!

Сразу опять вспомнилась зловещая бельмастая старуха, которая позапрошлой осенью изловила меня в своем саду и привела в заброшенный дом, прихватив по дороге хворостину. Хотела дать мне урок за строптивость и вредный язык. Я тогда обмяк от навалившихся жутких переживаний, но потом словно очнулся и, подхватив уже расстегнутые штаны, с ревом вырвался на свободу.

С той поры меня всегда мутило при виде всякого насилия. Даже при упоминании о нем. Дома меня никогда пальцем не трогали – ни мама, ни отчим.