Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава
ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ ЖИЗНИ
Помнится, Симадзаки Тосон называл себя «военным корреспондентом жизни»[38]. А недавно я услыхал те же самые слова, которые Хироцу Кадзуо адресовал Масамунэ Хакутё. Я, в общем, понимаю смысл употреблённых этими писателями слов «военный корреспондент жизни». Видимо, они противопоставлены слову «обыватель», изобретённому совсем недавно. Но, строго говоря, далеко не каждый, рождённый в нашем бренном мире, может стать «военным корреспондентом жизни». Хотим мы того или нет, жизнь превращает нас в «обывателей». Хотим мы того или нет – заставляет бороться за существование. Одни во что бы то ни стало стремятся одержать победу. Другие занимают оборонительную позицию, выслушивая сарказмы, остроты, восхищения. Есть, наконец, и такие, кто «бредёт по жизни», лишённый чётких убеждений. Но каждый из них фактически, хочет он того или нет, «обыватель». Персонаж человеческой комедии, над которым властвуют наследственность и среда.
Некоторые торжествуют победу. Другие – терпят поражение. Но и те и другие, в общем, мы все, пока живы, «приговорены к смертной казни, исполнение которой отсрочено», как сказал Патер. Мы сами вольны выбирать, как распорядиться этой отсрочкой. Вольны? Насколько вольны – это ещё вопрос. Мы появились на свет с уже определённой судьбой и сами не в состоянии осознать, что нам предначертано ею. Древние объясняли это словом «карма». Современные идеалисты, как правило, нападают на карму. Но их знамёна и копья демонстрируют лишь, насколько они энергичны. Демонстрировать свою энергию имеет, конечно, смысл. Речь идёт не только о современных идеалистах. Мы ощущаем могущество и в энергии Карнеги. Без такого ощущения никто не захочет читать его повествования о бизнесменах и политиках, обязанных своими успехами только себе. Однако карма не стала от этого менее угрожающей. Энергию Карнеги породила его собственная карма. Мы все обязаны склонить голову перед ней. Если нам, или, по крайней мере, мне, небом будет ниспослано смирение, ответственна за это только карма.
Мы все в той или иной степени «обыватели». И поэтому сами поклоняемся более удачливым «обывателям». Наш идол – бог войны Марс. Оставим в стороне Карнеги – «сверхчеловек» Ницше, соскреби с него налёт, окажется всё тем же Марсом, правда, в другом обличье. Не случайно Ницше с таким восхищением говорит о Цезаре Борджиа. Масамунэ Хакутё в «Мицухидэ и Сёха» заставляет «обывателя» из «обывателей» Мицухидэ издеваться над Сёхой. (Нужно сказать, что было бы парадоксальным называть Масамунэ Хакутё «военным корреспондентом жизни»…) Я не собираюсь насмехаться над Мицухидэ. Хотя мы сплошь и рядом, не задумываясь, рассыпаем насмешки.
Человеческая трагедия, а может быть, комедия, таится в том, что нельзя быть только «военным корреспондентом жизни». Она таится в том, что любой человек несёт карму «обывателя». Но искусство не есть жизнь. Вийону, чтобы оставить нам свою лирику, потребовалась цепь «бесконечных поражений». Пусть терпит поражение тот, кто терпит поражение. Возможно, он пренебрегал социальными обычаями, то есть моралью. Пренебрегал законами. Пусть ещё больше пренебрегал он социальными условностями. Вина за пренебрежение всем этим ложится, разумеется, на него одного. Социалист Бернард Шоу в своей «Дилемме врача» вместо спасения аморального гения предлагает спасти заурядного человека. Нужно сказать, что позиция Шоу, во всяком случае, рациональна. Мы любим рассматривать в музее упрятанное за стекло чучело крокодила. Но нет ничего удивительного в том, что все силы отдаём не спасению крокодила, а спасению осла. Именно поэтому и общество защиты животных не доводит своего великодушия до того, чтобы защищать хищных зверей и ядовитых змей. Но это, так сказать, вопрос home rule[39] в человеческой жизни. Скажу ещё о Вийоне: хотя он и был первоклассным преступником, но был и первоклассным лирическим поэтом.
Одна женщина заявила: «Счастье, что в моей семье нет гения». Причём в слово «гений» она не вкладывала никакой иронии. Я тоже удовлетворён тем, что и в моей семье нет гения. (Разумеется, я не собираюсь считать аморальность обязательной принадлежностью гения.) Среди жителей деревень и городов во все времена было больше тех, кто обладал добродетелью «обывателя», чем гения. Рыжеволосые, пользуясь определением «как человек», среди гениев всех времён видят и тех, кто обладал добродетелью «обывателя». Но я не верю в такое идолопоклонничество. Я не говорю о Вийоне «как художнике», даже Стриндберг «как художник» стоит того, чтобы его читали взахлёб. Но Стриндберг «как человек» гораздо менее подходит для общения, чем уважаемые мной критики х-, у-, z-куны. Следовательно, к проблемам литературы неприложимы слова: «посмотрим на этих людей». Скорее уж другие: «посмотрим на эти произведения». Но прежде чем скажут: «посмотрим на эти произведения», проходит, подобно полноводной реке, не один век; до этого же никто не обратит на них внимания. Потом пройдёт ещё сколько-то веков, и эти произведения, как охапку соломы, бросают в реку забвения. Если не верить в «искусство для искусства» (это убеждение ничуть не противоречит тому, что писать приходится и для того, чтобы поддержать своё существование, но не только для этого), то создание стихотворений, как говорили древние, ничем не отличается от возделывания поля.
Я убеждён, что не только Симадзаки Тосон – это несомненно, – но и Масамунэ Хакутё не были «военными корреспондентами жизни». Нет никакого основания утверждать, что, даже обладая талантом этих выдающихся писателей, можно разом превратиться в «военного корреспондента жизни», не будучи внутренне готовым к этому. Мы все несём в себе «Мицухидэ и Сёха». Во всяком случае, я, вместо того чтобы быть Сёхой в отношении себя самого, имею некоторую тенденцию быть Мицухидэ в отношении всех, кроме себя. Вот почему Мицухидэ во мне не насмехается над Сёхой во мне. Хотя ему этого очень бы хотелось.
КЛАССИКА
Сомнительно, чтобы «избранное меньшинство» было меньшинством, способным видеть высшую красоту. Скорее, это меньшинство, способное понять чувства писателя, выраженные в его произведении. Следовательно, художественное произведение или писатель, создавший его, не могут иметь читателей, кроме «избранного меньшинства». Но это нисколько не противоречит тому, чтобы иметь «неизбранное большинство» читателей. Я часто встречался с множеством людей, хваливших «Повесть о Гэндзи». Но читали «Повесть» (не говоря уж о том, чтобы понимали её, наслаждались ею) среди писателей, с которыми я общаюсь, всего два человека – Танидзаки Дзюнъитиро и Акаси Тосио. Таким образом, классическим можно назвать произведение, которое среди пятидесяти миллионов человек[40] мало кем читается.
Но всё
