Ольга Эдельман - Сталин, Коба и Сосо. Молодой Сталин в исторических источниках
Пример воспоминаний С.Я. Аллилуева показывает, что наличие, помимо напечатанной, еще и неизданной версии большевистских мемуаров отнюдь не означает, что в последней найдется некая нелицеприятная правда. Напротив, в ряде случаев именно печатная версия похожа на сколько-нибудь реалистичные воспоминания, а в отвергнутых рукописях мы наблюдаем все более пышный расцвет авторской фантазии. Иногда переписывание мемуаров происходило с целью угодить конъюнктуре момента, иногда имело, как у С.Я. Аллилуева, свои внутренние, не обязательно рациональные причины (ибо он, тесть Сталина, занимавший скромное, но прочное место патриарха пенсионной клики старых большевиков, вряд ли мог рассчитывать на какие-либо материальные выгоды от новой редакции своей книги).
Еще одним автором, чьи мемуары то и дело грозили выйти за пределы здравого смысла, была Вера Лазаревна Швейцер, некогда работавшая в Закавказье большевичка, гражданская жена С. Спандаряна, в 1913 году поехавшая с ним в ссылку. Спандарян жил под Туруханском, в селе Монастырском, где они со Сталиным несколько раз виделись. Позднее В. Швейцер стала одним из активнейших мемуаристов и собирателей партийной истории, которую с готовностью подверстывала под нужды культа личности. Среди ее воспоминаний есть как опубликованные фрагменты, так и ряд рукописей, отложившихся в архиве. Там заметен полет фантазии автора, имеющий, однако, четко выраженную задачу: подтвердить официальную версию сталинской биографии. Но в своем партийном усердии В.Л. Швейцер заходила слишком далеко. То, описывая свой со Спандаряном визит к Сталину в Курейку, отмечала, что стол у него «был завален книгами и большими пачками газет»[131] (получить которые в Курейке было практически невозможно), то в рассказе о вологодской ссылке Сталина утверждала: «Нужно отметить, что помимо побегов, выявленных охранкой и полицией, окончившихся арестами и высылкой, товарищ Сталин неоднократно, будучи в Вологодской ссылке, приезжал нелегально в Питер – совершал “отлучки” из ссылки. Для таких нелегальных приездов у товарища Сталина была целая система разных приемов обхода местной власти. Можно было подкупить любого полицейского чиновника за золотую пятерку. За “чаевые” можно было получить в канцелярии полицмейстера проходное свидетельство с правом задержаться на несколько дней по “семейным делам”. За “чаевые” можно было отделаться от охранника, сопровождавшего в ссылку. На местах ссылки стражники также бывали очень сговорчивы, ежели им кое-что “перепадало” от ссыльных»[132].
Совершенно невероятная история (хотя бы потому, что у Сталина в Вологде было очень мало денег, и мемуаристка не потрудилась пояснить, откуда бы ссыльный взял средства на подкуп чуть не всей губернской полиции), понадобившаяся, чтобы обосновать тезис о том, что Сталин уже в те годы руководил революционным движением в общерусском масштабе и участвовал в принятии решений в столичной партийной организации: «Питерский Комитет под руководством товарища Сталина, который в то время часто наезжал из ссылки, вел непримиримую борьбу с ликвидаторами»[133]. Надо сказать, рвение В. Швейцер показалось избыточным сотрудникам ИМЭЛ, у которых были свои представления о допустимых пределах пренебрежения фактами. На первой странице рукописи сохранились пометы карандашом: «Не исправлено, много ошибок. 4.9.45», «Не опубликовано», а на полях у процитированного выше абзаца был поставлен знак вопроса.
Мемуарные тексты В. Швейцер подводят нас еще к одной специфической проблеме воспоминаний о Сталине. Вот она описывает Сталина, бежавшего летом 1909 года из сольвычегодской ссылки: «И вот я впервые увидела Сталина, такого близкого и простого. Лицо его было бледным от бессонной ночи, которую ему пришлось провести, бродя по улицам Питера, скрываясь от шпиков. Но его бледное лицо искрилось необычайной улыбкой бодрости, силой, уверенностью»[134]. А вот он же в Петербурге в декабре 1911 года накануне отъезда в ссылку в Вологду: «Когда мы только показались в дверях, Сталин взял нас за руки и с радостью втащил в комнату. Его раскатистый смех наполнил всю комнату, смеялись от души и мы. Большая радость встретить товарища, вырвавшегося из тюрьмы на волю. Стало радостно и весело, весело… Глядя на нас, Сталин сказал: “Оказывается, вы умеете хорошо веселиться”. Сурен живо отозвался: “Мы можем даже и сплясать в честь твоего освобождения”. Я и впрямь подумала, что Сурен на радостях пустится в пляс. Меня это смутило»[135]. Для сравнения портрет Иосифа Джугашвили, данный недоброжелательным свидетелем, меньшевиком Г. Уратадзе, сидевшим с ним вместе в кутаисской тюрьме в 1903 году: «Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим»[136]. Хотя известны фотографии смеющегося Сталина, смех часто присутствует в описаниях сталинского застолья 1930-х годов, но все же изображенный Уратадзе сдержанный, закрытый человек больше похож на будущего советского диктатора, чем брызжущий весельем Коба в изображении Швейцер. Уратадзе, наверное, сгустил краски, к тому же он наблюдал молодого революционера во время первого в его жизни тюремного заключения, где у него не было особых поводов для радости.
Можно привести и другие, помимо текста Швейцер, описания заразительно смеющегося Сталина досоветского периода. Например, бывшего с ним вместе в вологодской ссылке Ивана Голубева, вспоминавшего компанию ссыльных: «Лежнев так остроумно рассказывал, что вызывал у нас гомерический хохот, особенно громко и заразительно хохотал Коба. […] Сталин охотно проводил с ним время и отводил душу в смехе»[137]. Но у Голубева, как и у множества других рассказчиков, Коба чуток к комичному, тем более в ситуации коллективного смеха, тогда как у Швейцер – сам по себе преисполнен бурлящего бодрого веселья. А мотивы бодрого веселья, смеха – это все несомненные признаки стиля той эпохи, когда сам Сталин провозгласил, что «жить стало лучше, жить стало веселее» (1935 год, речь на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев). Добавим характеристику Сталина «близкий и простой», и станет заметно, как Вера Швейцер задним числом наделяет Сталина-подпольщика не только и не столько его же собственным поздним образом отца народа, сколько комплексом положительных черт неунывающе бодрого героя, назойливо вводимых массовой литературой 1930-х годов. И ведь не исключено, что этот же стиль преувеличенного оптимизма оказал влияние и на Ивана Голубева. Таким образом, даже на столь несложном примере видно, как исследователь обречен блуждать будто в зеркальном лабиринте, где зрелый Сталин не то напоминает молодого Кобу, не то подменяет его своими поздними парадными, льстивыми портретами, да еще и изготовленными с учетом меняющейся моды на идеальный образ вождя[138]; хуже того, в дело вмешивается кино.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});