В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав
Выборы в Берлине
Результаты выборов и прежде всего успех АдГ[20] по-настоящему ужасают. Не могу смириться с тем, что партия, объявившая своей программой расистское и националистическое мышление, получила много голосов не только в земле Мекленбург – Передняя Померания, но и в Берлине. Похоже, другим партиям больше не удается соответствовать потребностям разочарованных граждан и гражданок. Очень часто говорится о том, что так называемые народные партии теперь получают по заслугам за свою неолиберальную политику, за свою готовность отдать бразды правления экономическим обстоятельствам. Однако я думаю, что это путь в никуда – перекладывать ответственность на абстрактную политику. В конце концов, она всего лишь заложница структуры глобального капитализма. В дебатах после выборов политики и политикессы невыбранной большой коалиции постоянно говорили о так называемом берлинском буме: якобы дела у этого города идут намного лучше, чем пять лет назад. Мне кажется, это взгляд на Берлин глазами инвестора. И подобные рассуждения раздражают любого, кто живет в бедных районах, например в Марцане. Там люди не только не ощущают никакого бума, но даже наоборот – не видят для себя никаких возможностей. И разговоры о буме кажутся им циничными. Вместо того чтобы внятно формулировать антирасистскую риторику, многие политики и политикессы постоянно повторяли в последнее время, как полезны беженцы для нашей экономики. Мало того, что этот аргумент содержит в себе неприятный националистический компонент, но он еще демонстрирует функциональный подход. Между делом беженцев объявляют «другими», которых придется терпеть и которым можно остаться лишь потому, что они развивают «нашу» экономику. Размышляя о сложившейся ситуации, я также задавалась вопросом, насколько люди из сферы культуры, вроде меня, – возможно, неосознанно – поспособствовали нынешней поляризации общества (между городом и деревней, образованными и необразованными, «своими» и «чужими»). Ведь, несмотря на объявленный курс на разнообразие, культурная сцена в Берлине всё еще выглядит гомогенной и по цвету кожи, и по классу. В высших школах изобразительного искусства, например в «Штедельшуле», преподавательский и ученический состав стал намного более разнообразным в плане национальностей, однако число учащихся из рабочего класса, по моим наблюдениям, начиная с 1990-х значительно сократилось. А вообще, рыночный сегмент искусства – то есть всё от аукционов до ярмарок – так или иначе принадлежит тому самому «одному проценту» – благосостоятельным и привилегированным, которые в последнее время еще больше ассоциируются с миром селебрити и супербогачами.
Платья моей матери
Сегодня мой брат Георг шлет мне фотографии красивых платьев, платков, ремней и обуви, которые он и его девушка Урсула нашли во флигеле дома моей матери. Прежде чем они раздадут эти вещи, они хотели предложить нам, сестрам, посмотреть на них и, возможно, выбрать себе что-то. Чтобы сделать фотографии, они повесили всё на вешалки, и поэтому можно легко представить, как эти вещи сидели на маме. Среди них есть несколько платьев 1970-х, которые сразу пробуждают в памяти образ моей элегантно одетой матери. Она сразу возникла перед моими глазами в лилово-красном платье-рубашке, которое было на ней в день развода, когда она вернулась домой. И хотя она не рассказала мне тогда, что произошло, по ее импозантному внешнему виду я поняла, что случилось нечто экзистенциально важное. И теперь это платье никогда больше не соприкоснется со своей первоначальной владелицей. Бо́льшую часть этих платьев мама не носила последние годы: она в них уже не влезала. Когда я смотрю эти прекрасные фотографии, на мои глаза наворачиваются слезы: кажется, будто мама в очередной раз ускользает от меня – без прощания, без последних слов, не давая мне шанса объяснить ей мое не совсем простое к ней отношение. Когда она ушла из жизни, нам остались лишь эти старые платья, которые касались ее тела, а теперь, освобождая дом от вещей для новых владельцев, мы должны проститься и с ними. Я счастлива, что не участвую в этом процессе лично; меня ранит сама мысль об этом. Вчера, переходя Кудамм, я содрогнулась от внезапного осознания, что я теперь сирота: у меня больше нет родителей. Теперь мою «родительскую семью» составляют лишь брат и сестра, и наша связь важна для меня сейчас как никогда. Венди Браун говорит в своей книге о том, что из-за растущей неуверенности в завтрашнем дне и возросшего экономического давления родительская семья становится последним пристанищем. И что же, получается, человек лишается этого пристанища, если после смерти родителей бо́льшая часть семьи перестает существовать?
Эмоциональные всплески из-за классической музыки
Я предчувствовала, что этот вечер в филармонии с песнями на музыку Шуберта дастся мне непросто. В программке была заявлена песня Am Tage aller Seelen («На праздник всех душ», нем.), и меня одолели самые тяжкие опасения. Случилось так, как я и предполагала: с первым же тактом я почувствовала глубочайшую боль из-за утраты моей матери, которой я не могла сопротивляться; меня начало буквально трясти изнутри. Как будто музыка обратилась ко мне из потустороннего мира, чтобы я почувствовала всю эмоциональную глубину отсутствия матери. Болевой импульс прошел сквозь мое тело, и я содрогнулась от боли. Классическая музыка сама по себе заставляет меня сильнее чувствовать печаль, так как я непосредственно ассоциирую ее с тем, как моя мать играла на фортепиано, пела, ходила на концерты и как она любила Шуберта. Мама привила мне любовь к классике. Мы часто вместе слушали An Sylvia («К Сильвии», нем.) – одну из самых красивых его песен, которую я теперь постоянно играю и пою у себя дома. Так работает мое горе. И всё же я задаюсь вопросом, что такого есть именно в классической музыке, что она заставляет нас отдаться эмоциям и почувствовать боль, которая
