Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов
И вот с этими титанами нам приходилось сталкиваться в коридорах, находиться в одних залах, здороваться, общаться, репетировать с ними. Конечно, для меня это было потрясением, причём не каким-то спонтанным и сиюминутным, а продолжительным, нескончаемым. Я просыпался, собирался и шёл на праздник, не зная точно, каким именно образом этот праздник проявится, но будучи уверенным: наверняка произойдёт что-то интересное, какое-то новое знакомство, возникнет яркое неожиданное впечатление.
А ещё Вениамин Захарович Радомысленский организовывал для нас «понедельники» – встречи с интересными людьми. Иногда приходили артисты, в том числе МХАТа, рассказывали о своей судьбе, что-то показывали, отвечали на вопросы. Бывали и знаменитости не из сферы искусства, учёные разного рода. Оказался у нас в гостях и Солженицын – это был уже второй курс.
По инициативе наших педагогов мы как раз готовили постановку по его рассказу «Случай на станции Кочетовка». Солженицын в то время являлся фигурой таинственной: никто не знал, как он выглядит, о нём ходили разные слухи, глухо поговаривали, что преподаёт в рязанской школе. Хотя о произведениях Солженицына мы были осведомлены хорошо. За пару месяцев до публикации «Одного дня Ивана Денисовича» наш преподаватель Абрам Александрович Белкин предупредил, чтоб мы ни в коем случае не пропустили ноябрьский номер «Нового мира», там, мол, будет опубликовано нечто выдающееся: «Такое!..Такое!..»
Тогда ещё не существовало определения «либеральные круги», но наш преподаватель литературы определённо в них входил. Абрам Александрович действительно считался своим человеком в писательской среде, в редакциях журналов, в первую очередь «Нового мира», а именно там, в вотчине Твардовского, задавался тон, создавались литературные авторитеты. Разумеется, получив рекомендацию от Абрама Александровича, мы в нужный момент бросились к киоскам покупать «Новый мир», и «Один день Ивана Денисовича» действительно стал настоящей сенсацией, о повести заговорила вся интеллигенция…
И вот – первое появление Солженицына на публике. Выражение «висели на люстрах» в полной мере подходит для описания ажиотажа, вызванного его приходом в Школу-студию МХАТ.
Произвёл он хорошее впечатление, хотя по манере был жестковат. Рассказал, что когда-то хотел пойти в актёры и даже в своё время держал экзамен – показывался в Ростове Завадскому, но не был принят. Запомнилось, как задали вопрос: «Почему вы взяли героем работягу, простого человека, ведь репрессии в первую очередь ударили по интеллигенции, именно она пострадала в наибольшей степени?» На что он довольно холодно заметил: «Вы заблуждаетесь, пострадал больше всего простой народ, и очень много людей пошло в лагеря во время коллективизации, после войны – побывавшие в плену. Поэтому интеллигенция была незначительной частью лагерного контингента».
А потом ему прислали записку, из которой следовало, что её автор – журналист. И Солженицын отреагировал строго: «Я сказал, когда шёл сюда, что никаких журналистов быть не должно». Наш Вениамин Захарович попытался оправдаться, замять это дело, но Солженицын был непреклонен: «Мы договорились, надо держать слово, всё – я закончил встречу». И ушёл. Правда, часик-то он с нами всё-таки пообщался.
Когда эйфория от самого факта поступления в Школу-студию МХАТ стала проходить, когда я немного осмотрелся по сторонам, меня то и дело начали одолевать мрачные мысли. Это ещё не было творческим кризисом, разочарованием в профессии, поначалу я просто почувствовал себя не в своей тарелке. Вроде бы, если рассуждать здраво, всё отлично: я оказался в институте, о котором мечтал долгие годы. Но всё-таки трудно было избавиться от раздражения, связанного с тем, как складывались отношения у студентов нашего курса. А отношения эти не ограничивались занятиями по актёрскому мастерству, литературе или фехтованию, они продолжались во внеурочное время, в общежитии, и заполняли собою почти всё жизненное пространство.
11
Об особой ленинградской породе, проблеме выбора койки в общежитии, отсутствии страха потерять лицо, дендизме, садизме и сексуальном скандале
Поселили меня в одну комнату с ленинградцами Андреем Мягковым, Рогволдом Суховерко и Володей Салюком (раньше практиковались выездные экзамены, и эта тройка была отобрана комиссией Школы-студии МХАТ в самом Ленинграде). Спустя какое-то время я решил сменить дислокацию – занял пустую койку в комнате, где жил мой земляк, астраханец Дима Попов, крупный сильный парень, он потом сыграл в картине «Москва слезам не верит» товарища Гоши в эпизоде драки.
Я подумал, что проще мне будет жить там, где есть хотя бы один знакомый человек. После того как я переселился, мои недавние соседи поинтересовались, почему, мол, съехал, и я всё по-честному объяснил. «Ну ладно», – ответили мне. Причина выглядела правдоподобно, да и лучше им так – они ведь остались втроём в комнате.
С первых же дней учёбы «ленинградцы» обозначили себя отдельной группой. Конечно, они не делали специальных заявлений на этот счёт, но как-то сразу всем стало ясно: существует граница, пусть и невидимая, но для всякого встречного-поперечного непреодолимая. Именно эта компания и стала у нас задавать тон. Завоевать статус законодателя моды было довольно просто, потому что на первых порах ещё не обозначились лидеры – ни в творческом отношении, ни в человеческом. Ситуаций, которые бы позволили проявиться таланту и лидерским качествам, ещё не возникало – этюды не выявляли даже в минимальной степени, кто же из нас наиболее даровит. Единственное поле, на котором первокурсник мог заработать очки, – капустник.
Знаменитые капустники Московского художественного театра – отдельный жанр, традиции этой больше века. Капустники делают и актёры театра, и студенты, но именно капустник первокурсников вызывает особое внимание: на нём можно увидеть, чего стоят новички, кто из них интереснее и чем выделяется.
Для меня эстетика капустника была абсолютно неведомой, я совершенно не понимал, с какой стороны подходить к решению подобной творческой задачи. И тут оказалось, что Володя Салюк пишет очаровательные миниатюрки, именно по его сценарию мы и сделали очень симпатичное представление, смогли заявить о себе довольно громко. Таким образом у нас обозначился один из лидеров – Володя Салюк, невысокий, ушастый ленинградский интеллектуал.
Было у нас на курсе несколько человек «в возрасте»: мне, Мягкову, Салюку и Попову стукнуло двадцать два. Остальные помладше – Лёше Борзунову так и вообще исполнилось только семнадцать, а в этом возрасте лишние четыре-пять лет – серьёзный багаж, чаще всего рождающий у старшего чувство превосходства. Впрочем, я ничего подобного не ощущал, и с Лёшей Борзуновым мне было безумно интересно.
По отношению к Борзунову в очередной раз проявилась моя увлечённость талантливыми людьми, к которым Лёша, безусловно, относился. В Студию он поступил сразу после школы, но у него уже имелся кинематографический опыт: шестиклассником он сыграл главную роль в фильме Ильи Фрэза «Необыкновенное путешествие Мишки Стрекачёва». Сыграл не просто хорошо, а блистательно, виртуозно. Илья Фрэз в одном из интервью так определил своё отношение к юному артисту: «Если бы у меня было пять сыновей, я хотел бы, чтобы все они были похожи на Лёшу Борзунова». А уже когда мы поступили, на экраны вышла картина «Друг мой Колька». Там у Лёши небольшая, но запоминающаяся роль, и сыграна она блистательно – умно, эффектно, сатирично.
Я был просто счастлив, что имею возможность общаться с этим ярчайшим талантом, наблюдать за ним. Актёрское начало было в Лёше невероятно развито, это был настоящий природный дар. Лёша мог показать любого, но, надо отдать ему должное, проявлял чувство меры, не злоупотреблял способностью к пародированию. Лёша знал себе цену, но был скромным парнем. А ещё – принципиальным. Он не выпендривался попусту, но по значимым вопросам мог пойти на конфликт. Возможно, поэтому к семнадцати годам он ещё не был членом ВЛКСМ. Этот факт биографии выяснился на первом курсе, и в комсомол мы его принимали уже в Школе-студии МХАТ.
Талант Борзунова был очевиден всем. И студенты, и педагоги понимали, что он станет актёром МХАТа, куда Лёша в итоге и получил распределение. Старики его приняли и полюбили, а во мхатовской традиции это весьма важный момент – преемственность поколений.
Уже после учёбы я смотрел во МХАТе спектакли с Лёшиным участием и, как ни странно, не увидел того фееричного, искромётного Борзунова времён Школы-студии. Мне показалось, что МХАТ его раздавил. Прозвучит парадоксально, но, думаю, Лёша излишне уважительно относился к авторитету МХАТа, его старожилам. Относился как к чему-то святому, а такое преклонение мешает. И это замечание я отношу в равной степени и к
