Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина
– Саша, я совсем тебя не вижу! – Лидия Стахиевна в знак протеста отодвинула тарелку с супом.
– Как не видишь? Я же перед тобой, сижу напротив…
– Саша, перестань ерничать. Я тебя вижу меньше, чем в России. Я понимаю, у тебя в театре огромный успех, артисты бегают смотреть твои репетиции. Но я тоже хочу успеха…
– Как это? Где? У кого? – Он нахмурился.
– У тебя, дорогой!
Она еще не договорила, он мягко прокатился от своего места к ее креслу. Обнял и шепнул:
– Лидочка, сегодня на первой репетиции французский оркестр встретил меня смычками! Понимаешь?
Она понимала: перед ним склонили голову, принимая его победу, а значит, победу и всей «орды русских варваров».
Глава 27
В случае с «Борисом Годуновым» французскому зрителю пришлось поработать головой. Спектакль был историко-философский. Народ и царь – по замыслу Санина – центральная проблема спектакля, в котором эти две силы взаимосвязаны и противоборствуют. И обе несчастны.
Здесь Шаляпин и Санин и… Мусоргский были едины. Модест Мусоргский боготворил предшественника Шаляпина «дедушку русской оперы» Осипа Афанасьевича Петрова. Когда умер Петров, он неутешно, судорожно и громко рыдал у его гроба: «С кончиной дедушки я все потерял. Я утратил опору моей горькой жизни. Знайте: в этом гробе лежит судьба всей едва расцветшей русской оперы». Петров имел положение первого артиста русской оперы. Красавец, высокого роста, словно, природа поняла, что этому великолепному басу требуется красивое и просторное вместилище. Талант Петрова был полным, законченным. В его голосе, как и в его игре не было ничего ложного, фальшивого, натянутого и заученного.
Певец-титан, «вынесший на своих гомерических плечах, – так считал Мусоргский, – все, что создано в драматической музыке с 30-х годов XIX века». Для Шаляпина это был еще талант, проявившийся в слиянии вокального искусства и актерского драматического мастерства. Петров пришел в оперу из степи, где охранял гурты овец. Скакал на коне и пел. В Петербурге избавлялся от украинского произношения, работал над дикцией. А в мимике и пластике от примитивного жеста дошел до великолепного репинского рисунка роли Варлаама. Чтобы хорошо владеть мимикой лица, он изучал рисунки из книги Дарвина «О выражении ощущений».
– Посмотрите, – бывало, восхищался Шаляпин, молодо и задорно взывая к гостям Римского-Корсакова, сидящим в тесной столовой за узким столом со скромной закуской. – Осип Афанасьевич мог мускулами правой стороны лица выразить смех, а левой – горе. Или в совершенно разное состояние мог привести верхнюю часть лица и нижнюю. Сейчас я попробую.
Отчаянные гримасы красавца Шаляпина вызывали хохот. Только Римский-Корсаков, с горделивой любовью глядя на Шаляпина, говорил: «Учеба на пользу. Раз Мусоргский боготворил Петрова, значит, он в нашем кругу».
Санин, будучи сам артистом, понимал, что Шаляпин хочет рассказать публике о царе Борисе не только голосом, но и образом. В их общей работе здесь не было разногласий. И не о каких обычных «капризах» Шаляпина никто не слыхал. Друзья молодости доверяли друг другу, особенно когда речь шла об общем замысле спектакля. Санин предложил другу изменить кое-что в сцене смерти Бориса. Шаляпин согласился с полным доверием (для его характера – это редкость). С другой стороны – Шаляпин решил «пожаловать» Борису черную бороду, хотя на монете с его портретом у Годунова нет ни бороды, ни усов. Но Санин принял довод Шаляпина – эта деталь важна для силы и красоты образа.
Но Шаляпин сам по себе велик. Ему нужны только легкие и чуткие коррективы. «Народу» же, то есть статистам, хору нужна дипломатичная стратегическая, тактическая помощь и… железная рука. У Санина в массовых сценах каждый человек – Актер со своим лицом, жестом, взглядом. «Санин – другой российский богатырь сцены – создал незабываемые ансамбли в сцене моления, коронации, в польском действии, в Кромах и в сцене смерти Бориса», – вспоминал спустя годы Александр Бенуа.
А в те майские дни, казалось, кроме волнений, больше в жизни ничего нет. Лидия Стахиевна собиралась в Гранд-опера посмотреть генеральную репетицию. Александр Акимович должен был ее встретить или поручить кому-то проводить в ложу. Событие широко не оглашалось – все же хоть и последний, но рабочий момент. Но столпотворение у театра означало, что парижское общество заинтересовано. В зале – все известные люди французской столицы, вся пресса.
Представление шло блестяще. И вдруг в «Сцене в тереме» Шаляпин обнаруживает, что не поставлены декорации, нет положенного для царя «домашнего» костюма. Шаляпин рассвирепел. Но делать нечего, вышел на сцену и запел. Когда он устремил взгляд в угол и сказал: «Что это?.. Там!.. В углу… Колышется!..» – услышал вдруг в зале шум. Публика поднялась с мест, иные стали на стулья и смотрели в угол. Все подумали, что артист что-то увидел страшное и испугался. Пел-то он на русском языке…
Об этой репетиции вспоминали долго. И Санин на вопрос, так ли все было, всегда отвечал бурно и возмущенно, словно это было вчера:
– Да, представьте себе, персонал сцены отказался приготовить подвеску декораций, мол, для репетиции это необязательно. Варвары! А таковыми считали нас!
Александр Бенуа о том дне писал так: «Федор Иванович ужасно нервничал и, совсем разочарованный, не пожелал даже наклеивать бороды и переменить свой коронационный костюм, в котором он только что венчался на царство, на более простой комнатный наряд. Так без бороды и в шапке Мономаха, в золотом с жемчугом облачении он и беседовал с детьми, душил Шуйского и пугался… “кровавых мальчиков”. Не только у меня пошли мурашки по телу, когда в полумраке, при лунном свете, падавшем на серебряные часы, Шаляпин стал говорить свой монолог, но по лицам моих соседей я
