Без остановки. Автобиография - Пол Боулз
«Уделаться» можно было и немного по-другому. Этот способ использовали студенты-медики — покупали фунт эфира производства компании Squibb, наливали в небольшой стакан и нюхали его между возлияниями. Однажды я купил сразу несколько банок эфира, вылил на простынь и повесил её в своей комнате. Всем окружающим пришлось крайне не по вкусу — во всём доме стояла такая несусветная вонь, что всполошились хозяйские гости, которые организовали вечеринку на первом этаже дома.
На занятия моей группы по французскому один студент часто приходил в брюках для верховой езды, сапогах, с собакой и ружьём. Он ставил ружье у двери, а его сеттер тихонько лежал под столом профессора Абботта. С классом по геологии я ходил в походы в поисках гематита, сланца и морских лилий. Некоторые студенты периодически отставали от основной группы, чтобы пригубить из фляжки, пока профессор Робертс повторял, для всех тех, кто не понял эту тему в классе, как онтогенез происходит в эволюционном процессе филогенеза. Из всех пройденных курсов больше всего я запомнил материал лекций профессора Пратта «История музыки»[28].
Я впервые в жизни получил опыт общения с интеллектуальными снобами и понял: больше всего их интересуют не литература и искусство как таковые, а свои собственные разговоры на эту тему. Тем не менее кое-чему я у этих снобов научился. Той осенью я прочитал «Бесплодную землю», впервые услышал григорианский хорал, музыку Прокофьева, а также с огромным удовольствием заслушивался пластинками оркестра Дюка Эллингтона[29], записанными в Cotton Club. И купил свои первые блюзовые пластинки в магазине подержанной мебели в чёрном районе Шарлотсвилля.
На Рождество я вернулся домой. Той зимой многие обсуждали слова песни Let's Do It Кола Портера[30]. На Новый год мне было крайне паршиво от того, что я перепил самопального пива, занюхивая его эфиром. На следующий день я вернулся в Вирджинию в мрачном состоянии, которое не прошло даже тогда, когда все физиологические причины давно исчезли. То, что я видел происходящее в Вирджинии с точки зрения человека, который побывал в Нью-Йорке, в некоторой степени изменило моё мнение об этом ВУЗе. Я понял, что в душе готов согласиться с мнением отца о том, что университет являлся не колледжем, а клубом провинциальных джентльменов. Мрачное состояние усугубилось ещё и тем, что я подхватил конъюнктивит и попал в больницу, где под влиянием седативных препаратов неделю провалялся на койке, к которой мне привязывали руки, чтобы я не чесал глаза.
У меня была уйма не связанных с образовательной программой колледжа интересов, поэтому я не так много времени тратил на сами занятия, но, к своему удивлению, в конце первой четверти обнаружил свою фамилию в списке декана. В этот список попадали те, кто постоянно получал высокие оценки, и если студент в него попадал, то имел право не посещать занятия. Единственное, что такой студент был должен, так это сдать выпускные экзамены. В результате я иногда проводил уик-энды в Ричмонде или уходил пешком так далеко, что приходилось ночевать в отеле в Стонтоне или Уэйнсборо. Однажды вечер застал меня так далеко от любого поселения на склонах Блу-Ридж, что пришлось просить переночевать на одиноко стоящей ферме. Никто из семьи фермеров никогда в жизни не был в Шарлотсвилле. Они накормили меня и дали матрас на ночь. Утром меня угостили таким большим завтраком, какой до этого я в жизни не видел.
Если не брать в расчёт снобов, все профессора и студенты, интересующиеся литературой, говорили о Джеймсе Брэнче Кейбелле[31] с исключительным уважением. Тогда только что вышел «Юрген», все считали, что это значимая вещь. Я быстро просмотрел книгу в университетском книжном магазине и решил, что это не для меня. Вместо «Юргена» я купил новый роман Ryder Джуны Барнс[32], потому что она была среди авторов журнала Transition.
Компания Victor в то время выпустила новый фонограф для проигрывания долгоиграющих пластинок. Это была консольная модель, в которой из одной части аппарата пластинки автоматически перетаскивались в другую, но так жёстко, что слишком часто на них появлялась трещина или отламывался большой кусок винила. Продавец этого изъяна не упоминал, поэтому после покупки я пришёл к нему жаловаться. «Ещё не довели всё до ума», — сказал он и показал мне целую коллекцию испорченных пластинок.
В это время у меня был, как я тогда считал, первый маниакальный опыт. (Лишь спустя много лет я понял, что он был из той же серии, что и тот случай, когда я входил и выходил из кондитерской Roth's.) Однажды я вернулся в свою комнату, когда уже потемнело. Открыв дверь, я тут же понял, что сейчас произойдёт что-то удивительное и необратимое, хотя и не знал, что именно. Я подумал, что я — не тот «я», которым себя считаю, а во мне есть второе «я», которое мной овладело. Я закрыл дверь и запрыгнул на кровать. Я стоял на кровати и моё сердце бешено стучало. Я вынул монету в двадцать пять центов, подбросил её в воздух и поймал на ладонь. ОРЁЛ. Я издал громкий возглас облегчения, несколько раз подпрыгнул на кровати, после чего спрыгнул на пол. Решка означала бы, что мне придётся выпить содержимое бутылочки Allouai и не оставить предсмертной записки. Но орёл означал то, что я уеду в Европу в самое ближайшее время, насколько это возможно.
