Борис Васильев - Скобелев, или Есть только миг…

— Вы не пророните ни одного слова за все время пути. Пока не вернемся.

— То есть? — опешил Скобелев.

— Обет молчания. Наденете повязку на лоб.

— Какую повязку?

— Я сам повяжу. С нами пойдет мой двоюродный брат.

— Ничего не понимаю. Молчание, брат… Откуда он возьмется, ваш кузен?

— Из обоза. Он вел наш караван, о чем я вам докладывал. И со всеми встречными будем разговаривать только мы. Он или я. Тогда может так случиться, что мы найдем Красноводский отряд и даже вернемся живыми.

— Я обязан доложить о ваших условиях, — подумав, сказал Михаил Дмитриевич.

И тут же доложил об этом разговоре Константину Петровичу.

— На таких условиях я не могу вас отпустить, — вздохнул Кауфман.

— Иного выхода нет, — вздохнул Скобелев в ответ.

Генерал долго молчал. Потом сказал:

— Авантюра чудовищная, полковник. Чудовищная и небывалая. Но, возможно, ваш толмач прав. Возможно. Я знаю местные обычаи: обет молчания вызывает уважение, хотя… — Кауфман еще раз вздохнул, протянул руку:

— Храни вас Господь, Михаил Дмитриевич. Покажетесь мне с повязкой на лбу перед выездом?

— Нет.

— Почему? — удивился генерал-губернатор.

— Плохая примета, ваше превосходительство, — серьезно сказал Скобелев. — Представлюсь по возвращении.

И вышел.

Более месяца о нем не было ни слуху ни духу. Генерал-губернатор Кауфман верил и ждал, никуда не выезжая из Хивинского ханства, подписавшего чрезвычайно выгодный для России договор о вассальной зависимости. Он не докладывал в Санкт-Петербург о предприятии Скобелева, всячески уклонялся от необходимости покинуть Хиву и — ждал. По необъяснимым причинам он верил, что безумная авантюра Михаила Дмитриевича увенчается успехом, но даже его слепая вера в скобелевскую звезду в конце концов источилась сомнениями. Константин Петрович начал с глубокой горечью ощущать, что дерзкий замысел молодого подполковника провалился, чувствовал себя виноватым, но из Хивы все же упорно не уезжал.

— Ваше превосходительство, к вам какой-то странный туркмен рвется, — как-то поздним вечером доложил дежурный адъютант.

Кауфман вскочил с юношеской стремительностью:

— Зови!

И в кабинет вошел туземец в косматой папахе с зеленой повязкой на лбу.

— Я обещал представиться вам по возвращении, Константин Петрович.

— Скобелев! — закричал сдержанный Кауфман, бросаясь к внезапному посетителю. — Как же вы уцелели, Михаил Дмитриевич, как же вы уцелели…

Он обнял Скобелева, крепко прижал к груди.

— Я нашел авангард Маркозова в каракумских песках у колодцев Мирза-Гирле, — сказал полковник, смущенно высвобождаясь из генеральских объятий. — И передал ваш приказ о немедленном возвращении в Красноводск.

— Благодарю, Михаил Дмитриевич, от всего сердца благодарю, — взволнованно говорил Кауфман, не слушая его. — Вы достойны самой высокой награды, и я…

— Я не приму никакой награды, если вы не исполните моей просьбы, — твердо сказал Скобелев. — Я уцелел только благодаря мужеству и отваге моего друга, переводчика и проводника Млынова, ваше превосходительство. Он не имеет никакого военного образования, но я прошу утвердить его в офицерском звании.

История редкого по отваге и дерзости подвига подполковника Михаила Дмитриевича Скобелева не только попала во все реляции и доклады, но и во всю мировую прессу, красочно расписанная Макгаханом. А друг детства императора Александра II граф Адлерберг с чувством, подробностями и очень своевременно поведал об этом Государю за чашкой утреннего кофе.

— Полковник удался в своего деда, — Александр изволил милостиво улыбнуться. — Полагаю, Кауфман представил сего героя к достойной награде?

— Полковник Скобелев представлен к ордену Святаго Георгия, Ваше Величество.

— Мы запомним сего Георгиевского кавалера, граф. А пока подождем его следующего подвига.

Это была единственная награда Скобелева: за труднейший поход Киндерлиндского отряда он ничего не получил — кроме звания полковника. То ли отчаянный поиск колонны Маркозова заслонил собою иные его дела, то ли кто-то просто-напросто вычеркнул Михаила Дмитриевича из всех реляций, ловко переведя внимание на больного полковника Ломакина, то ли еще по какой-то причине. За путешествие через пустынные солончаковые степи в носилках Николай Павлович был пожалован генеральским чином, золотым оружием и орденом Святого Владимира третьей степени с мечами. Российские награды вообще сыплются как бы сами по себе, завися порою от дворцовых сплетен, ничтожных слов и еще более ничтожных умолчаний куда больше, нежели от действительных примеров служения Отечеству своему.

Впрочем, Скобелеву некогда было обижаться. Вскоре последовало восстание в Коканде, бороться с которым досталось ему уже как самостоятельному командиру соседствующих русских отрядов. Не связанный более непосредственным руководством людей посредственных, Михаил Дмитриевич столь стремительно и энергично громил многократно превосходящие его силы противника, что на иное у него просто не оставалось времени. Не заметить его редкостного полководческого таланта было уже невозможно, тем более что Государь и впрямь запомнил его по подвигу в Каракумах. За быстрым разгромом кокандцев последовало производство в генерал-майоры с зачислением в свиту Его Императорского Величества, золотое оружие за храбрость, ордена Георгия третьей степени и Владимира с мечами. За производством последовали и назначения, и молодой генерал Скобелев оказался вскоре административным и военным руководителем Ферганы.

Трудно было себе представить более удачную карьеру, особенно если учесть, что она только начиналась. Тридцатилетнему генерал-губернатору люто завидовали в обеих столицах.

— Этот ваш Скобелев способен воевать только с халатниками. Он вмиг испачкает свой пресловутый белый мундир в любой европейской войне.

Михаила Дмитриевича глубоко обижало это высокомерное столичное пренебрежение. Он понимал, что оно во многом питалось его неуемной страстью к риску вполне рассчитанному, оправданному глубоким пониманием психологии противника, но ни академические военные светила, ни тем паче аристократические салоны как Москвы, так и Санкт-Петербурга просто не могли себе представить всего многоцветий его далеко не ординарного человеческого и военного таланта. Он выламывался из всех привычных схем, а потому и обречен был на остракизм высшего общества, давно уже выработавшего неукоснительные правила отношений с любой самобытной личностью.

В основе лежала обыкновенная обывательская зависть, — затмевающая не только его воинские победы, но и весьма существенные достижения на ниве административной деятельности. Подведомственные ему территории жили мирно и достойно, но никто не желал видеть ничего достойного в самом молодом генерал-губернаторе.