А. К. Глазунов - Алиса Сигизмундовна Курцман
Николаю Андреевичу новое сочинение Глазунова тоже очень понравилось. — Эта пьеса вышла просто великолепной! — говорил он.
События этого года вызвали такое перенапряжение сил, что летом Александр Константинович заболел. Но как только ему стало лучше — сразу же принялся за новое, недавно начатое сочинение — восьмую симфонию.
Однажды, придя к Стасову, он рассказал ему об этом. Стасов встрепенулся, заволновался.
— Самсоныч, Сашенька, что же ты медлишь?! Сыграй, пожалуйста, скорей!
Послушно, слегка наклонив голову, Глазунов подошел к роялю, а Владимир Васильевич, как обычно, сел рядом. Композитор сыграл первый вступительный аккорд, а потом следующую за ним главную величаво-торжественную тему:
— Это валторны, а потом трубы, потом скрипки,— пояснял Глазунов, когда мелодия, повторяясь, меняла свою окраску, забираясь во все более высокий регистр. Постепенно звучание ее становилось все светлей. Она уже казалась многоликой, как сама жизнь. Но вскоре из нее вычленился изломанный, напряженный мотив. Во все нарастающем движении он постепенно завладел всеми инструментами оркестра, придавая музыке смятенный характер. Когда же у гобоев, а потом флейт и скрипок появилась новая, спокойная, ласковая мелодия, он не исчез совсем, а лишь притаился в альтах, и от этого в нежной мелодии был оттенок печали. Вскоре ко второй теме стало присоединяться все больше инструментов оркестра, ома зазвучала высоко и радостно и почти совсем вытеснила зловещие мотивы. Но не надолго. С новой силой зазвучали у всего оркестра драматические фразы первой темы. Силы мрака и силы света вступили между собой в борьбу. Временами вторая, светлая тема вытесняла главную и становилась ликующе-победной, а то мрачная тема заставляла звучать вторую беспомощно и скорбно, превращая ее в жалобную мольбу. Но тут появился марш, торжественный, мужественный.
— Это народ собирается на борьбу, — подумал Стасов и вдруг понял, что в звуках симфонии он услышал повествование о недавно пережитом, о том, что так потрясло и взволновало всех и самого композитора, и что это — не только страстный рассказ о событиях, но и глубокие скорбные размышления о них. И когда первая часть симфонии закончилась приглушенным тремоло литавр, которые показались ему отдаленными раскатами битвы, он поднялся с кресла, подбежал к Глазунову, но, как бы боясь нарушить сосредоточенность друга, тихо проговорил, обнимая его и заглядывая в лицо:
— Питомец мой, Сашенька, да что же это такое?
Все передуманное и пережитое было высказано в музыке, поэтому теперь, в ответ на восторги Владимира Васильевича, Глазунов остался таким же внешне невозмутимым, как и обычно, только выражение чуть сумрачных глаз потеплело.
Вторая часть начиналась зловещим взлетом струнных, родившимся еще в первой части. Вслед за ним вырастали напряженные и мрачные, остро ритмованные аккорды медных инструментов:
Коротенькие, беспомощные фразы струнных были исполнены страстной мольбы. Но первый, предостерегающий возглас звучал все так же неумолимо. И тогда в новых созвучиях оркестра, казалось, послышались интонации вздохов, скорбные рыдания. Появившаяся у деревянных и струнных инструментов распевная тема печально звучала на фоне судорожных аккордов сопровождения. Эти аккорды не исчезли даже тогда, когда у флейт и гобоя возникла светлая, нежная мелодия:
Стасов, который внимательно следил за развитием музыки, стараясь не пропустить ни одного оттенка настроения, подумал, что эта беспредельная скорбь оправдана. Ведь события 9 января были еще так недалеки и острой болью отзывались в памяти и в сердце.
Когда возвратилась первая тема (виолончели и контрабасы), она была буквально захлестнута возгласами стенания и плача. На короткий миг снова зазвучала (теперь у гобоя и кларнета) светлая тема, но вскоре и она была сметена все нарастающим отчаянием. Вторая часть симфонии закончилась скорбными аккордами, в которых слышалось еле сдерживаемое, судорожное рыдание.
Потрясенный, совершенно ошеломленный услышанной музыкой, Стасов молчал и, сгорая от нетерпения узнать продолжение повести, только спросил: «А дальше что?»
— Третью и четвертую часть я еще не докончил,— ответил Александр Константинович. — Правда, и темы, и план их развития уже готовы у меня в голове, но надо все это записать. Вот скерцо, например, будет построено на мелодиях предыдущих частей.
Глазунов сыграл предполагаемое начало третьей части, и Стасов снова услышал мотив-взлет, с которого начиналась вторая часть симфонии. Теперь на его призыв с разных сторон поспешили коротенькие волевые мотивы. Это было новое собирание сил, готовность к продолжению борьбы. Теперь в светлых темах слышалась уверенность в победе, и из быстрого, стремительного движения вырастал энергичный марш. Его поступательное движение лишь изредка нарушалось моментами раздумья, а потом возобновлялось снова.
Но в финале симфонии не было ни привычной торжественности, ни массового народного ликования, характерных для прежних финалов глазуновских симфоний. Снова — глубокое раздумье, снова образы народного страдания, снова знакомые темы предыдущих частей: тревожный взлет струнные, маршевая тема первой части.
Торжественность и победные образы возникали только в самом конце. Но и в это торжество и ликование вплетался новый призыв. Окончательная победа была еще впереди.
— А нелегко же научиться так слушать, — говорил Стасов некоторое время спустя. — И как потом трудно передать на словах то, что испытываешь, когда звуки так разумно летят друг за другом. Как схватить их, как запомнить? А может, и не надо переводить на слова? Но пока не добьюсь этого — не засну, бессонница одолеет.
Уходя от Стасова, Александр Константинович мысленно снова к нему возвращался. — Вот ведь какой человек! Ему мало, что самому сочинение нравится, что получил от него истинное наслаждение. Ему еще хочется разложить перед собой листы писчей бумаги и описать свои восторги во многих письмах. Знаю, вот он не спит и сейчас. Закончу симфонию — непременно сыграю ему еще.
Стасов действительно не спал. «...Что меня совсем, совсем поразило, просто наголову разбило,— это Andante из 8-й симфонии, — еще не конченной, — писал он в письме. — Это вот Andante что-то такое, чего Глазунов никогда еще не сочинял. Это страшная трагедия, колоссально удручающая, раздавливающая. Ново, оригинально до бесконечности... Чистое отчаяние и ужас. Да, Глазун еще ничего подобного, ничего в этом роде не сочинял до сих пор. Это вещь просто велик а я!..»
Однако услышать восьмую симфонию в законченном виде Владимиру Васильевичу не пришлось.
