Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

Если удавалось — провоцировали на выступление какого-нибудь местного силача, который обычно срамился, не зная специальных трюков. После этого мы устраивали схватку «на первенство мира по борьбе», с соответствующими «макаронами» и «грозным ревом разъяренных противников». При хороших сборах мы угощали зрителей на десерт дополнительным блюдом — схваткой по боксу в самодельных перчатках из брезента, как рашпилем рвавших кожу при случайных ударах по лицу (ведь вы, читатель, надеюсь, не думаете, что мы всерьез массировали лица друг другу!).

После всего этого скамейки убирались, гармонист зажаривал залихватские танцы, и веселый топот украинских чоботов долгое время сотрясал зал.

Словом, нами были довольны, а так как плату за вход мы брали не только деньгами, но и, главным образом, натурой — маслом, мукой, яйцами, крупой, то обычно весь зал был переполнен.

После таких выступлений мы тащили домой по мешку продовольствия, а бывали даже дни, когда из мешка грустно крякали утки или гуси и пронзительно протестовала против насилие «поросячья личность»… Такая живность была коллективной платой за посещение какой-нибудь семьей нашего «грандиозного вечера смеха и силы с участием знаменитых братов-атлетов»…

Жена моего брата, Тамара, педагог с высшим образованием, подвергнув соответствующему «марксистскому анализу экономическую конъюнктуру местного рынка», раздобыла рецепт простого мыла, варила его и с большим успехом торговала им на базаре…

Частенько я с братом, босые и запыленные, в костюмах, «чуть-чуть» отличавшихся от салонных фраков, возвращаясь из своих походов, проходили со своими 95 мешками по пыльной площади базара, где Тамара, разложив свое мыло на скамеечке, бодро торговалась с хохлушками, выменивая свое производство на всякую снедь.

— Так це-ж воно не мыло, а якая-сь замазка! — недоверчиво говорили бабы, щупая мыло.

— Мыло, Боже-ж ты мий! — скрывая улыбку, говорили мы, подходя. — А у селах-то ведь нет ни кусочка. Подождите, гражданочка, вот мы через часик зайдем — все у вас заберем. Завтра на село поедем — там с руками оторвут…

Испугав хохлушек угрозой забрать все мыло, мы уходили домой, а Тамара с сынишкой успешно распродавала остатки товара.

Мораль рабов

Ярко помнится мне один поздний осенний вечер в нашем маленьком домике. Слабый огонек коптилочки тускло освещает нашу бедную комнатку. Маленькая железная печурка догорает, и вспыхивающие в ней последние блики пламени освещают бледную мордочку больного племянника.

Мальчик серьезно болен, а холод уже начинает вползать в комнату.

Нужен горячий чай, нужно тепло, а топлива нет…

— Юрчик, мальчик, — нежно говорит Тамара. — Дай, я тебя своим платком прикрою…

— Все равно, мама, мне холодно, — звучит слабый голосок Юрочки. — Вот, если бы печечку получше зажечь…

Измученное лицо матери оборачивается ко мне.

— Что-ж делать, Боба? Неужели же больной мальчик так и будет мерзнуть? Давай хоть скамью эту стопим: все равно…

— Постой, Мутик. Скамьи хватит только на час. Это не выход.

— Боже мой! И Ваня уехал!.. Денег нет… — в голосе ее слышны слезы. — Ну, как это мы, трое взрослых людей, не можем заработать, чтобы ребенку хоть тепло было?.. Неужели воровать дрова идти?..

— Ничего, мамочка, — шепчет Юра. — Я закроюсь получше, может быть, и теплей будет. Ты не огорчайся, Мутти. Это я нечаянно попросил печечку. И так обойдется. Ничего…

Тамара обнимает лежащего в постели мальчика и беззвучно плачет.

Я сжал зубы и вышел во двор. Осенний ветер рвался в темноте и шумел голыми ветвями деревьев. Подавленная ярость кипела у меня на душе.

Неужели милый мальчуган может погибнуть только от того, что никакое душевное материнское тепло не заменит ему горячего чаю и согретой комнаты. Неужели нормально то, что мы, трое взрослых людей, не можем обеспечить больному мальчику — даже не книг, не игрушек, не забав, а просто тепла в комнате?…

Я вышел на улицу. Там, на углу недавно был поставлен большой деревянный щит для наклеивание советских плакатов. С переполненным злобой сердцем я нажал плечом на щит. Дерево треснуло, и я понес домой охапку топлива.

Через полчаса ярко пылавшая печка освещала оживившуюся мордочку мальчика и радостное лицо Тамары.

Но на душе у меня было тревожно. Первое сознательное воровство жгло мою совесть. Но это острое ощущение заглушалось другими мощными голосами, звучавшими в глубине души.

«Ты прав, старина, — мягко говорил один голос. — Неужели бы твоя совесть была спокойна, если бы мать больного ребенка сама пошла на улицу ломать доски? Ты поступил так, как и должен был поступить. Успокойся. Ты украл не у ближнего своего, а у тех, кто создал это трагическое положение»…

«Что-ж, так и терпеть? — яростно прерывал другой голос. — Вас всех ограбили и продолжают грабить для фанатических опытов, для мировой революции, а ты должен молчать, терпеть и бедствовать? Что-ж — бросить жизнь родного мальчика под ноги неумелой, жестокой и чуждой тебе власти, заставляющей взрослых культурных энергичных людей сидеть голодными в нетопленой комнате? Власть грабит тебя. Если хочешь остаться живым — оторви кусок этого награбленного обратно»…

Уже много лет позже я, внимательно присматриваясь к окружающему, отметил, что такое отношение к советскому государству и его собственности имелось везде и среди всех слоев населения.

«Советская власть — это не мы, — казалось, говорили все. — Это — чуждая нам сила, которая не признает никаких законов в отношении нас. Почему же мы должны быть связанными моральными тормозами в отношении к этой безжалостно гнетущей нас силе?»…

Жизнь советская

Тяжелой была зима 1922 года! Неурожай, террор, реквизиции, паралич транспорта — все это несло с собой все обостряющийся голод.

Одесса, жившая морем и портом, представляла собой пустынный вымирающий город. Вместо электричества, дома освещались жестяночками с фитильками-коптилочками, дававшими копоть за 10 свечей, а светившими в четверть свечи. Воды не хватало. Водонапорная станция, расположенная в 40 километрах от города, на Днестре, не работала. И, переселившись в большой город, мы носили воду ведрами за несколько километров из колодцев. Об умывании и не мечтали: не хватало воды для питья. Топлива почти не было. В каждой комнатке стояло изобретение эпохи «военного коммунизма» — жестяная печурка, называвшаяся «временкой» или почему-то «румынкой», — которую топили случайными материалами, начиная от собственной мебели и кончая соседними заборами…