Время собирать пазлы - Александр Мурадян
Он жил в сталинках на нечётной стороне проспекта ниже улицы Налбандяна. Там же, где Вовка Реутин.
Реутин Вова второгодником попал в наш 5-й Б и проучился до 8 класса включительно. Сразу же или позже, я не помню, он стал работать на станкостроительном заводе.
Вовка сразу на школьной пионерской линейке попал в барабанщики. Выстроенные в две шеренги, мы, пионеры в белых рубашках и красных галстуках ждали торжественного начала. Микоян Сергей уже стоял с барабаном, второй барабан пионервожатая держала в руках, спрашивая, кто из нас может бить в барабан? Я хотел бить в барабан, я имел чувство ритма. Мама моя, когда я был у неё в 3-й школе перед майской демонстрацией, повела к какому-то дядьке, видимо, учителю пения, тот поочерёдно настукивал разную ритмическую последовательность, я повторял, слух и чувство ритма, оказались, есть, причём, хорошие. Но моя стеснительность в тот важный день не позволила сделать мне первый шаг. Вот если бы Валя спросила: Саша Мурадян, ты можешь бить в барабан, я бы ответил, да, могу. А Вовка Реутин сразу закричал: Я, я могу! И вышел вперёд. С него сняли джемпер, а под белой рубашкой с короткими рукавами была длиннорукавная фуфайка. Вожатая аккуратно подвернула рукава, и всё стало прилично. Я описываю этот эпизод именно так, с подробностями, чтобы передать мою тогдашнюю зависть и обиду оставшегося за бортом успеха лузера. Я хотел быть вторым барабанщиком, а моё место занял Реутин.
Как положено второгоднику, Вовка учился на тройки. Но он был хорош в спорте, особенно баскетболе. В классе, кажется, седьмом, Вовка мне говорит, мол, пойдём в секцию баскетбола, меня тренер Фрунзик приглашал и просил привести ещё кого-нибудь. Так я попал в баскетбольную секцию, не имея ни роста, ни спортивной быстроты, ни выносливости. Реутин быстро пошёл в гору и стал классным баскетболистом. А я, любитель эффектных выходок, научился вращать баскетбольный мяч на указательном пальце, как глобус на оси.
Вовка был мировой парень, компанейский, с неожиданными контекстными шутками. Мы в школьном буфете подходили к прилавку и говорили тёте Розе[76]: մի հատ փոշոտ[77], а Реутин тут же пошутил: ինձ մի հատ թոզոտ[78]. Меня прикрепили к Реутину, как к отстающему. Я регулярно бывал у него дома, в полнометражной квартире с трёхметровыми потолками. Он ставил в «Ригонду» одну и ту же пластинку-миньон, Джорже Марьянович напевал «Devojko mala, pesmo moga grada…», мы разбирали домашнее задание. Но запомнилась не алгебра с геометрией. Как-то Вовка вынес на перекус большую тарелку белой черешни. Видимо, мама Реутина собиралась варить варенье, закуплено было два ведра. А белая черешня — моя слабость. Мы умяли черешню в два счёта. Вовка вынес столько же. Мы и это умяли. Он пошел за третьей порцией. Я говорю: «Не надо, мама заругает». — «Нет, говорит, тут очень много, на всё хватит». Мы съели третью порцию, потом ещё четвёртую. Огрёб ли он вечером, я не знаю, спрашивать не стал, а он ничего не сказал. Мама Реутина была армянкой, работала медсестрой. Отец его работал на заводе, на каком не знаю, никогда его не видел.
Краус Ира. Я смотрю на групповые фотографии, эти самые невиньетки, и в каждой от первого до четвертого класса вижу очень гармоничные черты еврейской девочки-ашкенази. Шатенка с веснушками и белой кожей, она, я помню, была стройной, длинноногой, можно сказать, красивой. Сейчас, с моего возраста и опыта, я могу сказать, что она была самой красивой, в ней был элемент пикантности, женственности, собственного достоинства (может, немного высокомерия). В классе пятом случился эпизод. Я тогда сидел на следующей от неё парте по диагонали. Под её партой вдруг кто-то обнаружил лужицу. И пронёсся слушок: Краусиха описалась! Было так или нет, не знаю. Может, пролилась бутылочка с водой, тогда не было пластиковых с завинчивающейся крышкой, бутылки мы затыкали туго сложенным тетрадным или газетным листом.
Уже постарше, в классе седьмом. Я отметил про себя приятные для созерцания девичьи груди Иры, изгиб бедра в чёрных спортивных рейтузах и её эту некоторую надменность, недоступность. Вскоре Краусиха уехала на историческую родину, в Израиль. Естественно, в кулуарах говорили, что у неё объявилась богатая тётя-графиня, которая позвала родню к себе. Вот с такой легендой Ира Краус исчезла из моей школьной жизни[79].
Мкртчян Артём тоже второгодником пришёл в 4-й «Б». Он сидел в тот год со мной за партой. Вся последующая после школы жизнь показала, что у Артёма была скрытая сфера в жизни, связанная со спецслужбами, с минобороны. Но это внешкольный контекст.
А по школе первое, что он сделал, когда сел рядом, — поймал муху, оторвал ей крылышки и пустил гулять по парте, посмеиваясь над её беспомощностью. Артём учился плохо. Татьяна Сергеевна, ругая его за неуспеваемость, передразнивала, повторяя: «Мой папа — начальник! Его спрашиваешь, где работает отец, а он: мой папа — начальник!» В школьные годы я поддерживал с Артёмом ровные, но не дружеские отношения. Он был хулиганистым, учинял всякие проказы.
Именно Артём «принял» Самвела Казаряна в пионеры. Казо то ли отставал в учёбе, то ли имел замечания по поведению, но ему два раза отказывали принять в пионеры, ибо ещё не исправился, ещё не достоин. Пионерский галстук заслужить надо! Артём имел на этот счёт своё мнение. Мы возвращались из школы домой группой ребят, Я, Казо, Артём, Саркисян Арам, может кто-то ещё. Это было в четвёртом классе, мы поворачивали с улицы Фрунзе на проспект, шли около химзаводского парка. Тут Артём говорит, что в пионеры он сам себя принял, просто однажды повязал галстук и всё. А разве так можно? — Казо был на грани искушения. — Давай сюда галстук, я тебя приму в пионеры. Артём, как говорится, без тени смущения завязал Самвелу галстук. И тот стал пионером. И всё!
Один раз я увидел Артёма с его же дворовым другом на старой автобусной станции, за памятником Кирову. Артём жил в самых престижных домах Кировакана, на площади Кирова. Автобус направлялся в какую-то азербайджанскую деревню, там сидели селяне, окна были открыты. Артём с другом развлекались тем, что подбегали к окну автобуса, подпрыгивали и плевались на пассажиров. Им это было в радость. Мне такие шутки никогда не нравились.
