Исповедь - Валентин Васильевич Чикин
В гостях у больного Гейне на парижской квартире поэта.
В туманную Англию.
— Как мне держаться с парнем? — мучается Маркс. — Отвечать или нет? Тебя позабавит, — говорит он Энгельсу, — комическое тщеславие этого молодца, который хочет добиться славы и без всякого повода исписывает 75 листов о греческой философии… Бравый Лассаль взялся за Гераклита, как за гацфельдтский процесс и, если верить ему, то, в конце концов, выиграл и его. По-видимому, старики филологи и гегельянцы были в самом деле поражены тем, что им довелось узреть такой посмертный цветок минувшей эпохи. Мы все же посмотрим эту вещь сами, и хотя это дареный конь, все-таки пристально взглянем ему в зубы, при непременном условии, конечно, чтобы от Гераклита не несло чесноком. Вообрази себе только этого парня, как он разгуливает взад и вперед по улицам Берлина… распускает хвост, как павлин, и что ни шаг, то остановка: прикусывание губ и «политический взгляд», как бы говорящий: «Вот человек, который написал «Гераклита»…
За философским трактатом следует историческая драма: «Гераклита» на сцене славы сменяет «Франц фон Зиккинген». Драма лишена художественных достоинств, сетуют поклонники, но она представляет собой «богатейший родник для изучения психологии ее автора». Впрочем, Лассаль и сам не настаивает на художественных достоинствах. «У меня нет фантазии поэта, — признается он. — Моя драма представляет собой гораздо более продукт революционного воодушевления, чем поэтического дарования, и всякая написанная мною драма всегда была бы лишь выражением, в различных формах и под различными именами, именно этого одушевления».
И конечно же, новоявленный драматург спешит заручиться авторитетной поддержкой Маркса — шлет рукопись, письма, жеманно настаивает на обстоятельном отзыве о драме. Энгельс возмущен:
— Я бы на твоем месте спросил бы его прямо насчет того, как обстоит дело с рабочим движением на Рейне и особенно в Дюссельдорфе…
«Осветив» Гераклита Темного, воскресив драму лютеровского рыцарства и мюнцеровского плебейства, наш универсальный гений принимается предписывать рецепты хронически больной Европе — весной 59-го выходит его брошюра «Итальянская война и задачи Пруссии». Контрреволюционную миссию Наполеона III в Италии он превозносит как «цивилизаторское и в высшей степени демократическое дело»; с энтузиазмом поддерживает план династического объединения Германии под эгидой прусской монархии; выступает как рьяный адвокат бонапартизма. Маркс расценивает это выступление Лассаля как «колоссальную ошибку», а Энгельс, изобличая угоднический характер лассальянской тактики, называет его «королевско-прусским придворным демократом».
В то время как уже набело переписывается «Капитал», на Лассаля «снисходит» новое озарение — он готов дать миру «радикальную концепцию» политэкономии.
— Прямо-таки смешно глядеть на Итцига, у которого «его» политическая экономия уже готова, — иронизирует Маркс. — А между тем, из всего им до сих пор написанного видно, что это — приготовишка, трескуче, болтливо преподносящий миру в качестве наиновейших открытий положения, которые мы уже 20 лет назад — и вдесятеро успешнее — пустили в оборот среди своих сторонников в качестве ходячей монеты. Тот же Итциг вообще собирает наши партийные экскременты двадцатилетней давности на свою фабрику удобрений, которыми он хочет унавозить мировую историю.
В ту весну, когда Маркс оказывается гостем своей немилостивой родины, он невольно наблюдает «революционного барона» Фердинанда Лассаля в светском обществе, его угоднические поклоны по адресу властей предержащих, его непрестанное пребывание в мире «спекулятивных понятий», бахвальство, навязчивость и все прочее. Не без радости прощается Маркс с Лассалем, не без горечи он встретится с ним через год.
В июле 62-го Лассаль приезжает в Лондон для осмотра всемирной выставки после упоительного турне с графиней по солнечной Италии и, по существу, становится повседневным гостем в доме Маркса.
— За год, что я его не видал, — говорит разочарованный Маркс, — он совсем рехнулся. Он убежден теперь, что он не только величайший ученый, глубочайший мыслитель, гениальнейший исследователь и т. д. Но и, сверх того, Дон-Жуан и революционный кардинал Ришелье…
Непрерывная болтовня фальшиво взволнованным голосом, демонстративные жесты, менторский тон, великие секреты. Уж конечно, в Италии он «надавал Гарибальди великолепных советов», тот может теперь в два счета «объявить себя диктатором». Лассалю очень не нравится, что Маркс и Женни воспринимают его иронически, вышучивают, дразнят «просвещенным Бонапартом».
— Он кричал, неистовствовал, вскакивал и, наконец, окончательно убедился в том, что я слишком «абстрактен», чтобы разбираться в политике… — описывает Маркс эти комические сцены Энгельсу. — Если бы только приехал сюда на несколько дней — ты имел бы на целый год над чем посмеяться…
В минуты, спокойные от тщеславного буйства Лассаля, Маркс мог уловить «новейшие положения» лассальянской платформы, с которой тот готов начать массовую агитацию в Германии. По мысли Лассаля, рабочие должны добиваться своего социального освобождения путем завоевания всеобщего избирательного права и создания производительных ассоциаций с помощью юнкерского государства. Идеологический коктейль, который он взбалтывает из католицизма, чартизма, мелкобуржуазного социализма, может оставить только головную боль и пошлые иллюзии о социализме без революционной классовой борьбы… Маркс предупреждает партийных товарищей в Германии: надо опасаться слишком близкой связи с Лассалем, остерегает их от публичных выступлений в пользу Лассаля.
Весной 1864 года прокуратура представляет Лассалю обвинение «в государственной измене», в стремлении ниспровергнуть конституцию на основании его «воззвания к берлинским рабочим»; но ничего страшного — вынесен оправдательный приговор. Защитительная речь Лассаля, как всегда, — говорят биографы, — была остроумна и блестяща. Но их озадачивают некоторые места, «недостойные председателя социал-демократического рабочего союза»… Есть чему удивляться. Прислушаемся, что втолковывает «великий революционер» королевским прокурорам:
— Я говорю вам прямо, господа: я не только хочу низвергнуть конституцию, но и года не пройдет, как я низвергну ее! Но как? Так, что при этом не прольется ни одной капли крови, ни один кулак не сожмется на насилие! Не пройдет, может быть, и года, как всеобщее и прямое избирательное право будет самым мирным образом даровано нам…
С чего бы такая прорицательность? Никто не знал, — а может, королевские прокуроры были осведомлены? — именно в этот период у Лассаля успешно развиваются доверительные отношения с Бисмарком. Из их переписки, обнаруженной много десятилетий спустя, явствует, что состоялось несколько плодотворных встреч, что «рабочий диктатор» заверил предводителя юнкерства в активной поддержке на выборах против прогрессистов-либералов и тот туманно обещал, что будет действовать в направлении введения всеобщего избирательного права.
Вот образчик лассальянского политического угодничества: «Рабочее сословие было бы склонно… — пишет Лассаль Бисмарку, — видеть в короне естественного носителя
