Бенедикт Сарнов - Феномен Солженицына

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т. д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem (с дурной стороны).

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность...

Образ, согласитесь, возникает не больно привлекательный. Но даже очевидная непривлекательность этого открывшегося ему во всей своей некрасоте человеческого характера не изменила отношения отца Александра к величию Солженицына, к его харизме:

В тот же день.

Я мог бы продолжать, но не буду. Для меня несомненно, что ни один из этих – для меня очень чувствительных – недостатков не противоречит обязательно «величию», литературному гению, что «качества» (даже чисто человеческие) могут быть в художественном творчестве, что писатель в жизни совсем не обязательно соответствует писателю в творчестве. Что напротив – одной из причин, одним из двигателей творчества и бывает как раз напряженное противоречие между жизнью и тем, что писатель творит.

Нет, не свойства личности Солженицына, вдруг открывшиеся ему, какими бы непривлкекательными и даже отталкивающими они ни были, поколебали, чуть было даже не разрушили былую их близость:

В тот же день.

Меня волнует, тревожит, страшит не трудность его в жизни, не особенности его личности, а тот «последний замысел», на который он весь, целиком направлен и которому он действительно служит «без остатка»...

Думаю, что на этот раз сильнее, острее ощутил коренное различие между нами, различие между «сокровищами», владеющими сердцем... Его сокровище – Россия и только Россия, мое – Церковь . Конечно, он отдан своему сокровищу так, как никто из нас не отдан своему. Его вера, пожалуй, сдвинет горы, наша, моя во всяком случае, – нет. И все же остается эта «отчужденность ценностей».

Его мировоззрение, идеология сводятся, в сущности, к двум-трем до ужаса простым убеждениям, в центре которых как самоочевидное средоточие стоит Россия. Россия есть некая соборная личность, некое живое целое («весь герой моих романов – Россия...»). У нее было свое «выражение», с которого её сбил Петр Великий. Существует некий «русский дух», неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве. Насколько можно понять, дух этот определен в равной мере неким постоянным, прямым общением с природой (в отличие от западного, технического овладевания ею) и христианством. Тут больше толстовства, чем славянофильства, ибо никакой «миссии», никакого особого «призвания» у России нет – кроме того разве, чтобы быть собой (это может быть уроком Западу, стремящемуся к «росту», развитию и технике). Есть, следовательно, идеальная Россия, которой все русские призваны служить... «Да тихое и безмолвное житие поживем». По отношению к этой идеальной России уже сам интерес к «другому» – к Западу, например, – является соблазном. Это не нужно, это «роскошь». Каждый народ («нация») живет в себе, не вмешиваясь в дела и «призвания» других народов. Таким образом, Запад России дать ничего не может, к тому же сам глубоко болен. Но, главное, чужд , чужд безнадежно, онтологически. Россия, далее, смертельно ранена марксизмом-большевизмом. Это её расплата за интерес к Западу и утерю «русского духа». Её исцеление в возвращении к двум китам «русского духа» – к природе как «среде» и к христианству, понимаемому как основа личной и общественной нравственности («раскаяние и самоограничение»). На пути этого исцеления главное препятствие – «образованщина», то есть интеллигенция антиприродная и антирусская по самой своей природе, ибо порабощенная Западу и, что ещё хуже, «еврейству».

И чем дальше, тем глубже, тем непреодолимее становится это коренное различие между ними:

Понедельник, 19 мая 1975

Длинный разговор с Л. о Солженицыне,.. об его мечте «русской общины». Как ни переворачиваю все это в своём сознании, вся эта мечта продолжает казаться мне «ложной», ненужной. Это подчинение творчества «русской жизни», искусственно насаждаемой, я ощущаю как какой-то порок в солженицынском мироощущении. Рассказ об его ответе кому-то в Монреале: «Вам нравится наша Канада?» – «Мне нравится только Россия...» Вот это «только» и есть ограниченность, «червоточина» солженицынского величия, его отрицание, пожалуй, лучшего в России – её «всемирности», её – «нам внятно все...». А теперь на страницах «Вестника» ему вторит Вейдле (по поводу «Глыб») – « только в Россию можно верить...». Мое внутреннее отталкивание от всех этих только . Противоречие: если каждому свойственно жить только своим, то не за что бранить Запад в его равнодушии к русской трагедии... Говорят (Никита): «Да, но он – С. – почвенен, народен ...» Что же, тем хуже для него, ибо от «почвы» и от «народа» как таковых – свету не воссиять... (Там же. Стр. 187–188)

Еще недавно, размышляя о несоответствии «эмпирического облика» Солженицына с его историческим значением и «почти безошибочным художественным творчеством», отец Александр выражал надежду и даже уверенность, что те свойства личности Александра Исаевича, которые его страшат и даже ужасают, не несут в себе никакой угрозы для осуществления главного дела его жизни – писательства.

Теперь он уже сомневается даже и в этом.

Суббота, 31 мая 1975

Ясно, что человек-Солженицын и Солженицын-творец не только не в ладу друг с другом, но второй просто опасен для первого. Мне кажется, что до сего времени «человек» смирялся перед «творцом», находил в себе силы для этого смирения, которое одно и делает возможным «пророчество». Но мне также кажется, что сейчас творчество С. на перепутье, и именно потому, что в нем все очевиднее проступает «человек» со своими соблазнами. Я так воспринял уже «Теленка» и многое в «Из-под глыб». Что-то здесь уже не «перегорает», не претворяется, не отделяется от творца и потому не становится «ценностью в себе».

Поэтому так важно, я убежден, разобраться в «соблазнах», определить опухоли.

Первая и, наверное, самая важная из них – это его отношение к России, качество его «национализма». Это не «мессианизм» Достоевского («призвание России»), увенчивающий всю русскую диалектику XIX-го века. Это не народничество Толстого, хотя «толстовство» Солженицыну ближе, чем Достоевский с его метафизикой. И у Достоевского, и у Толстого их «национализм» имеет какое-то религиозное и, следовательно, «универсальное» значение, они его так или иначе оправдывают по отношению к тому, что считают высшей истиной или правдой: мессианское призвание России в истории у Достоевского, «правда жизни» у Толстого и т. д. У Солженицына все эти «ценности» заменяются одной: русскостью . Эта русскость не есть синтез, сочетание, сложный сплав всех аспектов и всех «ценностей», созданных, выношенных в России и, даже при своём противоречии, составляющих «Россию». Напротив, сами все эти ценности оцениваются по отношению к «русскости». Так отвергаются во имя её – Пастернак, Тургенев, Чехов, Мандельштам, Петербург, не говоря уже о всей современности: Платонов, например, и т. д. Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача («Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной...») исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество ... Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение «русскости» в её, как раз, неизменности . Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой «русскости» Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от «имперскости» русской истории и русской культуры, от «нам внятно все...».