Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

Впрочем, я слышал квазиодобрительные отзывы и от нашего Е.Г.Лисенкова (это уже категория передовитости Зубовского института, манера профессора Гвоздева и хитро улыбавшегося Замятина). Наиболее напитаны хамством, смердяковщиной особенно те, которые озаглавлены: «Будущий земской начальник» (француз-портной, прескверно имитирующий французский говор, одевает Алексиса), «Алексис готовится к балу» (объяснение с Несчастливцевым проходит под бездарно раскомикованное разучивание польки, причем непрерывно во всю силу бренчит рояль), «Жених под столом» (последнее объяснение Петруши и Аксиньи происходит при накрытом обеденном столе, под которым Петр и прячется при всякой тревоге) и, наконец, финальная «Пеньки дыбом, еще раз». Несчастливцев, расшвыряв все стулья по сцене, взбирается на стол и говорит, вернее, орет оттуда свой укоряющий монолог: «О, люди, люди!» И вот от этого монолога ни единого слова не слышно, так как в это же время военный оркестр играет туш, а Гурмыжская с гостями мечутся, в панике схватываются друг за друга, вокруг стола.

Публика, специально пришедшая, чтобы посмеяться выдумке горячо рекламированного прессой народного артиста, даже эта публика в этот момент растерянно в недоумении глазеет на сцену, что, однако, не мешает ей затем, когда «все кончено», одобрительно похохатывать, выражать благодарность аплодисментами. Вообще проблема успеха Мейерхольда очень любопытна. Московская Малиновская очень правильно характеризует его. Она сказал, что она все ждет, «до какой степени терпеть?». Это настоящая психология озорничества, без капли вкуса, при природной слепоте к сути изображаемых вещей (он это доказал уже в «Тристане», в «Дон Жуане» и в «Маскараде»), при неисправимой наклонности ко всему пошлому, плоскому. Этот человек одними чисто шарлатанскими приемами добился того, что ему теперь разрешили всенародно совершать тягчайшие преступления против искусства, тем самым он разрушает основы бытия этого искусства. И добился он еще того, что газетная челядь лижет ему зад, тот самым наглым образом подставляет. Таким образом, при попустительстве суровой системы высоконравственных цензур идет бессовестное растление малых сиих, в самый тот момент, когда эти малые, наконец, «дорвались до благ культуры», до той самой культуры, до которой по излюбленному толкованию революционных людей их не допускало пресловутое «мракобесие царизма». Какой выверт! Какая истинная бесовщина! Какая ирония судьбы!

И все это построено на лести и на самых дешевых приемах заискивания. Когда-то Мейерхольдом был пленен конногвардеец Деляковский, а теперь с таким же успехом пленены всякие комсомолы, наркоматы, рабкоры, люди в кожаных куртках, люди, убежденные, что они являются самой солью человечества, носители полноты свежести, бодрости и чистоты, и неподкупности!

Пишу утром за великолепным, николаевского красного дерева столом в просторной, воздушной, в настоящей помещичьей комнате. А я как раз занялся композициями, пропитанными помещичьими настроениями, так как читаю случайно здесь под руку попавшие «Воспоминания бабушки» (Яньковской), издание Благово, до сих пор мной не читанные. В соседней, огромной комнате в три окна, спит Татан с родителями, несчастный, с перевязанной головой. Играя с Катей, он вчера ударился со всей мочи об угол стола и раскровенил себе висок. Бабушка Акица и мать Атя до сих пор не могут прийти в себя. И действительно, жутко подумать, что бы могло случиться, если бы удар пришелся на несколько сантиметров в сторону.

Переехали мы во вторник, 10 июня, вечером, и благодаря тому, что здесь не оказалось хозяев (Макаровых), вернувшихся из города только на следующий день, мы почувствовали себя в первый вечер ужасно осиротелыми. Оказалось, что вода не идет (вот она — электроприслуга!), недостает ряда хозяйственных предметов. Мотю пришлось оставить стеречь квартиру. Здесь же пока приходящей прислуги не найти. Мы не дали до сих пор объявление. Но Татан, начавший во вторник проситься «домой», после первых двух прогулок, совершенных в компании Ди-ди (это я), Кати Серебряковой, которая должна у нас прогостить с месяц, и двух несколько «одичавших» детей — Коли Лансере (еще, к счастью, Леля Лансере оказалась с детьми уже здесь. Она нас и пригрела на первых порах, угощая чаем и отличным творогом), после этих прогулок и ознакомления со всякими дивными диковинками: гротом-эхо, мостиком, прудами, крытым боскетом, а также всевозможным «зверьем» в прудах: личинками, пиявками, клопами, улитками (несколько экземпляров уже поселилось для создания аквариума в стакане), совершенно освоился и чувствует себя прекрасно. Я бы чувствовал себя тоже хорошо, не будь какой-то привязавшейся ко мне истомы, каких-то полуосознанных тревог (вопрос о квартирной плате все еще в периоде обсуждения в Петросовете), кажется, будет выгоднее отказаться от службы в театре.

Руф снова в периоде нежности, вчера сидел у меня час, расхваливая Коку, Юрия и т. д., и тут же стянул 5 рублей, вероятно, на пивную…

Вчера я ездил в город (поезд туда «ямбургский ползет» 1,5 часа). Отъезд оттуда около 2 часов.

В Эрмитаже работа по развеске картин XIX века в угловом зале идет полным ходом. Кажется, удалось использовать это невыгоднейшее помещение наивыгоднейшим образом. «Армиду» Жевра де Лэрсс помещаю в XIX зале. Там же постепенно сгруппирую всех Снейдерсов и Тенирсов, чем подготовлю окончательное использование этого прекрасного зала.

Сейчас все меня слушаются беспрекословно. Лишь М.И.Щербачева иногда гримасничает, но это я терплю, так как ценю ее усердие и довольно большие познания. Очень мил и полезен Паппе, с чисто сенатской выправкой сидит за работой Нотгафт. Вообще я могу только нахвалиться своим субалтерном. Идет своим чередом, и провожу описи вещам, полученным из Музейного фонда и других мест. И тут больше всего усердствуют трое неизвестных лиц. Напротив, Левинсон-Лессинг особенно пригоден как ищейка для всяких архивных проблем. Менее других способен И.И.Жарновский. Прежние «боевые боевики», генералы — оба Сидоровы, они ведают техникой дела и непосредственно руководят при развеске работами. К сожалению, старший снова отвлечен судом, куда его во второй раз вызвали в качестве народного представителя (или как это называется). Директор Тройницкий уехал на несколько дней отдыхать в Марьино.

В воскресенье, 8 июня, побывал у меня, наконец, Марк Философов. Он дал мне несколько практических советов в отношении регистрации. Но я все не нахожу минуты привести это скучное дело в порядок. Был у меня и г-н Лерман. Это странный фрукт. Он ученик Общества поощрения художеств, но в первые революционные годы находился на службе у… Англии! В Архангельске! Рассказывал с негодованием, как бритты ограбили все запасы, как мизерно они помогали русским, как цинично уплыли, бросив все на произвол судьбы. Глубоко скорбит Лерман о гибели своего тогдашнего начальника Костанди, в искренности смирения которого после сдачи он не сомневается и который все же после года заключения был расстрелян большевиками. Вообще же Лерман оказался квасным патриотом. Все заграничное хает. Выше Петербурга ничего нет на свете. Бывал в Париже, но ничего в нем не понял. В его рассуждениях относительно технического воплощения моего эскиза к «Тартюфу» (за эти дни я его закончил) все восхваляет, но мне теперь особенно в связи с впечатлением жалкой осиротелости, которую имеют мои вещи на выставке, все кажется, что я далеко нечто совершенно никчемное. Я усмотрел порядочный дилетантизм и оттенок шарлатанства. Ну, увидим! (Приглашен он нашим театром под впечатлением удивительной оборудованности постановки «Человека-четверга». У нас он сейчас примется за радикальное переустройство конструкции «Бунта машин».)