Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

В апреле 1954 года из заключения (в котором оказался за «пособничество троцкистскому диверсанту Бухарину») вышел и Семён Александрович Ляндерс. Вышел частично парализованный и с повреждённым позвоночником. Его внучка Ольга потом говорила:

«…В 47 лет он превратился в старика, весил 50 килограммов». О том, что такое ВЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, Семён Ляндерс запомнил на всю оставшуюся жизнь.

В 1954 году Верховный суд СССР реабилитировал лиц, проходивших по «Ленинградскому делу», а 3 мая президиум ЦК КПСС огласил своё видение «антисоветской» деятельности «Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других»:

«Абакумов и его сообщники искусственно представляли эти действия, как действия организованной антисоветской изменнической группы и избиениями и угрозами добились вымышленных показаний арестованных о создании ими якобы заговора…»

Но Абакумов был арестован ещё при Сталине, когда в законности «Ленинградского дела» никто не сомневался. За что же вождь лишил свободы своего верного министра? Вернёмся в тридцатые годы.

После убийства Кирова, устроенного, как мы предположили, самим Иосифом Сталиным, во главе партийной организации Ленинграда был поставлен верный сталинец Андрей Жданов. В разгар Большого террора были расстреляны все высокопоставленные ленинградские энкаведешники (Медведь, Запорожец и многие другие). Затем один за другим стали арестовываться и расстреливаться вторые секретари ленинградского обкома ВКП(б): Михаил Чудов (он был вторым секретарём ещё при Кирове), Пётр Смородин, Александр Угаров. После войны Жданов был отозван из Ленинграда в Москву, и на его место поставлен Кузнецов. В 1945 году при очень странных обстоятельствах в 43-летнем возрасте неожиданно умирает от инфаркта Александр Щербаков, тоже работавший вторым секретарём ленинградского обкома (ещё при Жданове). В 1948 году от того же инфаркта умирает и Андрей Жданов. В 1949-ом заводится «Ленинградское дело», и в 1950-ом расстреливают всё партийное руководство города на Неве. А в 1951 арестовывается один из главных расстрельщиков тех лет – министр госбезопасности Виктор Абакумов. Невольно складывается впечатление, что Сталин избавлялся от всех, кто в результате занимаемых постов мог знать о том, кто затеял покушение на Кирова. И все те, кто слишком много знал, последовательно уничтожались.

Так что возникает очень интересный вопрос: если Щербаков и Жданов были убиты, то кто был настоящим убийцей – Сталин или Берия?

Начало «оттепели»

Летом 1954 года Лидия Тимашук, о которой начали потихоньку забывать, была вновь награждена. На этот раз ей «за долгую и безупречную службу» дали орден Трудового Красного Знамени.

Власти вспомнили и про Владимира Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«В июле с большой помпой был отмечен шестидесятилетний юбилей Маяковского. На торжественное заседание и на праздничный концерт, проходившие в Колонном зале Дома Союзов, пригласили и Лилю, и Катаняна. Постарался Симонов – он вёл заседание…

Какого именно юбиляра хотелось видеть властям, – в этом сомнения не было: в юбилейный двухтомник поэта опять не попали ни “Люблю”, ни “Про это”, ни даже “Флейта-позвоночник”».

Мать Маяковского скончалась в 1954 году в возрасте восьмидесяти семи лет.

А 15 декабря – через двадцать с небольшим лет после первого съезда советских писателей – состоялся съезд второй.

Аркадий Ваксберг:

«Первой ласточкой ошеломительных перемен было известие, которое пришло как раз во время работы писательского съезда: формально реабилитирован – признан ни в чём не виноватым, казнённым без всяких на то оснований – Михаил Кольцов…

Лиля тоже была гостем съезда – об этом позаботился Симонов. И там, в кулуарах, до неё и дошла весть о том, что изменник, шпион, террорист, диверсант, заговорщик Михаил Кольцов снова, оказывается, стал замечательным советским журналистом. Ждали, что об этом объявят с трибуны, что зал поднимется, чтя память о безвинно загубленной жертве. Но дальше кулуаров весть не пошла…

Практики посмертных реабилитаций до тех пор в Советском Союзе вообще не существовало – даже безотносительно к конкретным именам, само это слово “реабилитация”, стремительно ворвавшееся в обиходную речь, а изредка даже появлявшееся в печати, звучало предвестием наступления новой эпохи: то одно, то другое имя – обруганное и забытое – возвращалось из небытия».

В том же декабре в Ленинграде состоялся закрытый суд над привезённом туда Виктором Абакумовым, которому был вынесен смертный приговор. 19 декабря на Левашовской пустоши его расстреляли.

Хотя достаточных данных об участии Якова Серебрянского в «заговорщической деятельности» Берии и его «банды» следователям собрать не удалось, в декабре 1954 года постановление об амнистии, принятое в августе 1941 года, было отменено, а вынесенный тогда же расстрельный приговор Прокуратура СССР признала вполне обоснованным. И в Верховный суд СССР было внесено предложение о замене расстрела Якова Серебрянского 25 годами тюремного заключения.

Наступил год 1955-ый.

В феврале в московском театре Сатиры был поставлен «Клоп» Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«И снова это был спектакль по дозволенным советским лекалам – о “перерожденцах” – обюрократившихся партмещанах, а не о режиме, хотя самые проницательные разобрались, конечно, и в тексте, и в режиссёрских аллюзиях».

1 мая 1955 года Корней Чуковский записал в дневнике:

«Гуляя с Ираклием (Андронниковым), встретили Пастернака. У него испепелённый вид – после целодневной и многодневной работы. Он закончил вчерне роман – и видно, что роман довёл его до изнеможения.

Как долго сохранял Пастернак юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок – как бы присыпанный пеплом, “роман выходит банальный, плохой – да, да, – но надо же его кончать» и т. д.”».

Свой роман Борис Пастернак назвал «Доктор Живаго». Советские издательства печатать это произведение категорически отказались.

А литературовед Илья Зильберштейн, один из основателей и редактор сборников «Литературное наследство», выходивших с 1931 года, вспомнил о том, что есть ещё что-то ненапечатанное из наследия Владимира Маяковского.

Василий Васильевич Катанян:

«В 1955 году ЛЮ говорила, что Илья Самойлович Зильберштейн уговаривает её дать в “Литературное наследство” письма к ней Маяковского, но она очень этого не хочет. И долго этому сопротивлялась. Через какое-то время ЛЮ поддалась на уговоры, дала несколько писем и небольшие свои воспоминания, “но буду счастлива, если их не напечатают”, – написала она мне. Как в воду смотрела».