Яков Харон - Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии.

Чужд Смерти страх и не нужны надежды

Ты мне смешон, с тюрьмой и топором!

Что когти филина — орлиным крыльям?

Мои сонеты ты казнить бессилен.

Дрожи, тиран, перед моим пером!

36

АГРИППЕ д’ОБИНЬЕ

Я знаю, что далек от совершенства,

На три ноги хромает мой Пегас.

Свои жемчужины, как духовенство,

У мертвецов заимствую подчас.

Когда мое перо усталым скрипом

Подхлестывает бесталанный стих,

Я утешаюсь тем, что ты, Агриппа,

Воруешь рифмы даже у живых.

Пожнешь ты лавры, нагуляешь жир…

Помрешь (дай Бог, скорей бы!) —

скажет мир:

«Писал бездарно. И подох без блеска».

Я ж кончу, видимо, под топором,

Но скажут внуки: «Молодец Гийом! —

И жил талантливо, и помер с треском!»

37

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Маркизе Л.

Меня любить — ведь это сущий ад:

Принять мои ошибки и сомненья,

И от самой себя не знать спасенья,

Испив моих противоречий яд…

Далекая моя, кинь трезвый взгляд

На те неповторимые мгновенья —

Опомнись! И предай меня забвенью,

Как долг твой и любовь моя велят.

Не знать друзей, терпеть и день и ночь

Тоску разлуки, зря томясь и мучась,—

Зачем тебе такая злая участь?

О как бы я желал тебе помочь,

Сказав, что мой сонет — лишь жест Пилата!

Но — я в гробу: отсюда нет возврата.

38

ЗНАКОМЫЙ ПОЧЕРК

Жонглер [28] поет «Гийома злые песни»,

«Мясник!» — мальчишки Карлу вслед кричат.

Не надо мне ни лавров, ни наград:

Французам я и без того известен.

Меня де Гиз живьем сожрать готов:

Над ним Париж смеется до упаду…

Не надо мне ни славы, ни венков,

Змеиный шип врагов — моя награда.

Что в почестях! — Ведь узнаёт и поп,

И нищий, и придворный остолоп

Мои стихи, как узнают походку.

Что в смерти? — Я плюю на палача:

Чтоб дю Вентре заставить замолчать,

Всей Франции заткнуть пришлось бы глотку!

39

ЖИЗНЬ

Взлетать все выше в солнечное небо

На золотых Икаровых крылах

И, пораженному стрелою Феба,

Стремительно обрушиваться в прах.

Познать предел паденья и позора,

На дне чернейшей бездны изнывать,—

Но в гордой злобе крылья вновь ковать

И Смерть встречать непримиримым взором…

Пред чем отступит мужество твое,

О, Человек,— бессильный и отважный,

Титан — и червь?! Какой гоним ты жаждой,

Какая сила в мускулах поет?

– Все это жизнь. Приняв ее однажды,

Я до конца сражаюсь за нее.

40

В ИЗГНАНИЕ

Осенний ветер шевелит устало

Насквозь промокший парус корабля.

А ночь темна, как совесть кардинала,—

Не различишь матроса у руля.

Далеко где-то за кормой — земля.

Скрип мачт, как эхо арестантских жалоб.

Наутро Дуврские седые скалы

Напомнят мне про милость короля…

О, Франция; прощай! Прости поэта!

В изгнание несет меня волна.

На небесах — ни признака рассвета,

И ночь глухим отчаяньем полна.

Но я вернусь!.. А если не придется —

Мой гневный стих во Францию вернется!

ГЛАВА 2

– А палочки ты мне привез? — допытывается Юрка-маленький, крепко обвив ручонками мою шею. Мы с ним долго не виделись, чуть не полгода, и очень соскучились друг по другу.

Все говорят разом, как всегда, и я все не могу взять в толк, о чем это он спрашивает, да и сам он, видимо, толком не знает, что именно должен был привезти ему папа из своей «командировки», как именовалось для него мое пребывание в Институте туберкулеза. Я угодил туда весной шестьдесят третьего по случаю экссудативного плеврита: здесь, на воле, этакий пустяк хлябает за ТБЦ, подумать только!..

Вдруг пришло озарение, я в лицах увидел такую картину: Света обсуждает вечером с мамой неотложные завтрашние дела и говорит, что в таком-то часу поедет к Яше. Тут Юрка заявляет, что тоже хочет к папе, а мама отмахивается: детям туда нельзя, там палочки… Взрослые продолжают свою конференцию: Юрка на время вышел из игры. Все мы, грешным делом, достаточно многословны и, чтобы зря время не расходовать, обычно говорим все одновременно. Раз это мог Александр, Македонский, то и нам не возбраняется,— не выключая собственного фонтана, каждый отлично следит за быстродействующим фонтаном двух, трех и более собеседников. Юрка овладел техникой, по-моему, раньше, чем научился говорить. Вот и на сей раз он, видимо, обдумал и взвесил мамин странный аргумент и решил не вступать в спор, а только- удостовериться в самом для него главном: «А папа привезет?» — «Привезет, привезет, помолчал бы ты минутку!» — затыкает его кто-нибудь из взрослых, устремившихся тем временем уже черт-те в какие дали. Да и кто же вникает в вопросы ребенка? Спросил — ответь. «Да» сказать разумнее и проще всего. «Нет» непременно вызовет новый вопрос: а почему нет?..

Вот и запомнил Юрка, что папа привезет ему палочки.

Память у него отменная — хоть это он у меня унаследовал.

…И припомнил я ночи другие, и другие поля и леса, да и времена другие: сорок третий год. Дальний Восток, наш завод и лазарет, в котором плеврит всерьез не принимался — так, нечто среднее между насморком и поносом. Никто с плевритом и не думал бы просить освобождение (от работы) — не то было время и не то настроение у нас,— а мне не повезло: потерял сознание, да и температура что-то здорово подскочила, хоть ничего и не болело.

В общем, попал я в лазарет. Сознание вернулось ко мне на пятый день. Я открыл глаза и увидел Юрку, пришедшего навестить меня. Впрочем, тогда он был еще не Юрка, а Юрий Николаевич, мы были еще на вы, только-только познакомились. И хотя меж нами не было еще не только дружбы, но и вообще ничего еще не было, если не считать самого первого разговора нашего,— я хорошо помню, что ничуть не удивился, увидев именно его. Вероятно, в моем подсознании он успел уже занять прочное и важное место — иначе я должен был что-то плести насчет предопределения, таинственных явлений судьбы и прочей мистики, которой я чужд. Я не удивился, как сказано, увидев Юрия Николаевича, но почувствовал этакое облегчение, в общем — обрадовался. Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза — пожалуй, единственный раз за всю нашу дальнейшую жизнь,— потом он спохватился и метнулся к двери: позвать доктора.