Константин Оберучев - В дни революции

   Дружественная беседа затянулась.

   Вот выходит один солдат. Горячо говорит он и вызывает всеобщее сочувствие.

   Он кончил.

   Дружное "Ура" было ответом на призыв его грудью стоять за молодую Российскую республику.

   Он сходит с трибуны, а командир полка подходит ко мне и, указывая на сошедшего с трибуны солдата, говорит:

   -- Это у нас социалист-революционер.

   Тут я понял великое завоевание революции.

   Решился бы месяц тому назад командир полка указать на солдата и не скрыть, что он социалист-революционер? Не боялись ли все начальствующие лица ещё так недавно людей, носивших это имя, и не обязаны ли были они только при одном подозрении о возможности появления намёка на социалиста-революционера доводить до сведения кого следует для принятия соответствующих мер?

   А тут, прямо и открыто человек выступает, а командир полка даёт ему полную аттестацию, не скрывая его партийной принадлежности.

   Как-то легко и радостно стало здесь, и легко вдыхался горный смолистый воздух соснового леса, среди которого шла наша беседа!

   Я поинтересовался познакомиться ближе с моим партийным товарищем и попросил его зайти в офицерское собрание после ужина, к которому милые хозяева меня пригласили.

   А когда он пришёл, этот милый товарищ, -- мало искушённый в партийных программах, но отсидевший достаточно годов в тюрьме и ссылке за свою работу в партии ещё десяток лет тому назад, -- и мы начали с ним беседу, в ней приняли участие и офицеры и даже начальник штаба дивизии, и никого это не смущало и не тревожило.

   Вспоминаю беседу в горном ущелье. Я поздно приехал в этот полк, и уже вечерело, когда мы начали беседу.

   "Бух. Бух", -- вторили нашей беседе орудийные выстрелы, и отдалённые раскаты и эхо в горах как бы подкрепляли наши слова о необходимости стойко держаться.

   Этот вечер был особенно интересен.

   Здесь впервые выступил офицер с резкой критикой солдат за их отношения к офицерам.

   -- Я слышал здесь с разных сторон упрёки офицерам за то, что они не идут навстречу солдатам, что они чуждаются их, -- начал молодой прапорщик после того, как действительно раздавались голоса и произносились речи на эту тему.

   -- А я спрошу вас, всё ли сделали солдаты, чтобы офицер пошёл к ним с открытой душой? Вот я -- ротный командир. Я собираю роту для того, чтобы вести её на работы по устройству дороги, необходимой для подвоза продуктов для самих же солдат. И что же, солдат охотно идут? Нет. Не идут они. И долго приходится уговаривать, прежде чем часть согласится идти.

   Я вызываю на работы по исправлению окопов. Идут работать? Нет. Толкуют, нужна ли ещё эта работа.

   Я передаю приказание командира полка идти на смену другой роты, и что же? Так быстро исполняется это приказание, как нужно? Ничуть не бывало...

   -- Долой! He надо его! Довольно! -- вдруг раздались голоса со всех сторон, и громкие крики недовольства и нетерпения заставили остановиться молодого офицера.

   Он стоял в недоумении. А толпа гудела...

   Я взошёл на трибуну.

   Появление военного комиссара обычно останавливало шум и привлекало внимание. Ведь это представитель революционной власти и новый для них человек.

   Все успокоились. Наступила тишина.

   -- Товарищи, -- начал я, -- ведь у нас теперь свобода. Так разве можно в свободной стране на собрании, где обсуждаются общие вопросы, затыкать кому-либо рот. Ведь таким поведением вы выражаете неуважение к тому завоеванию, к которому стремились так долго и упорно лучшие люди страны, и за которые они сложили свои буйные головы. Хотя бы из уважения к теням погибших за народное дело, памяти которых вы сегодня отдали должное (Мы говорили о них и помянули их), вы не прерывайте товарища-офицера и дайте ему сказать всё, что он думает.

   -- Верно, дайте ему говорит, -- раздались голоса.

   И офицер продолжал свою речь.

   Горячо и сильно говорил он о тех непорядках и том своеобразном понимании свободы, которое иногда проявлялось среди солдат. He жалел он красок для изображения этих непорядков. А редкие выстрелы орудий, не прекращавшиеся всё время, как бы подчёркивали правильность его мыслей.

   И после горячей, обличительной речи он закончил её призывом солдат к общей дружной работе с офицерами в имя общего блага для спасения общей родины.

   И ни одного звука протеста, ни одного укора.

   Громкий гул аплодисментов покрыл его речь, и он сошёл триумфатором.

   Такова сила горячего убеждения и глубокой веры в справедливость высказываемых мыслей.

   Где теперь этот милый прапорщик, решившийся так смело и публично обличать солдат в такое острое время?

   А время было, действительно, очень острое.

   Ещё несколько дней тому назад я был в полку, в котором солдаты убили прекрасного офицера за одно неосторожно сказанное слово, убили предательски сзади и надругались над его трупом.

   Мне резко пришлось отозваться об этих не найденных убийцах, вероятно, в их присутствии.

   Я сказал им.

   -- Вы убили офицера, гнусно и подло убили. Мы не будем искать теперь убийц, и они уйдут от суда. Но я уверен, что пройдёт немного времени, и убийцы сами явятся к властям и скажут: "Это мы убили поручика. Судите нас. Нам тяжело, мы не можем жить так дальше".

   И чуткая народная душа поняла здесь правду жизни, и ни звука протеста не раздалось по поводу этих слов.

   Как много пришлось пережить за эти несколько дней, что я провёл на фронте, среди солдат и офицеров, проведших годы в окопах.

   И несмотря на много споров, волнений и тревог по поводу разногласий и разномыслия, мне всё-таки хорошо вспоминаются эти дни.

   Пусть были иногда разномыслия, пусть не всегда сходились во мнениях, и обширное было поле для споров и кривотолков. Но всё же в общем масса была настроена хорошо и готова была идти на жертвы, раз это нужно было, и вера была в правдивость слов говорившего. И надо было быть только искренним и открыто идти навстречу им, чтобы заслужить эту веру и повести их за собой.

   Ещё не было расслоения. Ещё не было тлетворного влияния большевизма, проявившегося впоследствии во всей своей силе. Это было ещё время искреннего упоения революцией и её завоеваниями, и во имя веры в неё можно было многого добиться от радужно настроенной массы.

   И любопытно то, что в вопросе о личных лишениях таковые часто отходили на второй план; и я не могу забыть, как в артиллерийских и пулемётных частях мне не раз солдаты говорили:

   -- Хлеба у нас мало -- перетерпим. А вот у лошадей фуража нет. Вот это беда.