Борис Ардов - Table-Talks на Ордынке

Перед войной, уже по возвращении из Америки Григорию Александрову пришлось ехать на пригородном поезде из Переделкина в Москву. В вагоне с ним рядом сидели два мужика и почем зря ругали свой колхоз. А кроме них ехала еще и простая старушка, которая, глядя на заграничный костюм Александрова, принимала его за иностранца. Ей было очень неловко, что мужики так решительно осуждают советские порядки в его присутствии. В конце концов, она не выдержала и, обратившись, к мнимому иностранцу сказала:

— Власть у нас — говенненькая, зато — своя.

Во время войны все кинопроизводство было эвакуировано, если не ошибаюсь, в Алма-Ату. Там же находилось и министерство кинематографии, которое возглавлял человек по фамилии Большаков. Шел уже 1944 год, и вот как-то министру показали новый фильм режиссера С., белоруса по национальности. Картина была настолько плоха, что Большаков пришел в ярость и распорядился ленту запретить, а со злополучного С. снять, так называемую, «бронь». Это означало, что режиссер должен был незамедлительно отправиться рядовым в действующую армию.

Однако же, все это надо было оформить бюрократически — подготовить соответствующие приказы, составить и разослать нужные бумаги… И канцелярия принялась за дело. А на другой день Большаков получил депешу из ЦК партии. Там сообщалось, что Красная армия вот-вот должна освободить Минск, где будет немедленно восстановлено белорусское правительство. В этой связи Большакову предписывалось срочно подыскать кандидатуру на пост республиканского министра кинематографии, им должен был стать какой-нибудь режиссер или сценарист, но непременно по национальности белорус. После некоторого размышления Бальшаков вызвал секретаря и осведомился:

— А что этого дурака С. еще не отправили на фронт?

— Нет, — отвечал секретарь, — мы как раз оформляем бумаги…

— Вот что, — распорядился Большаков, — остановите это дело. Мы его будем рекомендовать на пост министра кинематографии в Минск.

И вот, как в сказке, человек в течение суток чуть было не стал рядовым пехотинцем, а, в конце концов, оказался в министрах.

Этот Большаков был и сам не семи пядей во лбу. В. А. Успенский собственными глазами видел в Союзе писателей стенную газету, где содержалось саркастическое поздравление министру Большакову по тому случаю, что он научился правильно выговаривать слово «кинематография» (до того времени у него получалось — «кимография»).

Году эдак в сорок восьмом в московском кабинете Большакова зазвонил правительственный телефон — «вертушка». Трубку поднял заместитель — сам министр отсутствовал.

— Товарищ Большаков? — голос в трубке звучал с сильным грузинским акцентом.

— Его нет, — трепеща от почтительности отвечал зам, он понял, что говорит с самим Сталиным.

— А где же наш министр? — спросил голос.

— Он поехал в поликлинику, будет через полтора часа…

— Хорошо, — ответили в трубке, — передайте, что ему звонил Геловани…

(Это был актер, исполнитель роли Сталина в нескольких фильмах).

Кстати сказать, рассказывают, что об игре Геловани сам «вождь и учитель» отозвался так:

— Я, конечно, никогда не был таким красивым. Но и никогда не был таким глупым.

Е. заметил интересную закономерность, которая проявилась в послевоенном советском кино. Если какой-нибудь еврей — режиссер или сценарист — достигал вершины кино-Олимпа, его начинали именовать женским именем. Но, повторяю, это касалось только евреев, никому в голову не пришло бы сказать Вава Пудовкин или Аня Пырьев, но уж зато непоеменно: Люся Каплер, Мика Блейман, Фрида Эрмлер, Римма Кармен…

В сороковые годы на ленинградской студии документальных фильмов работал некий администратор. Там снималась картина, которая в частности должна была воспроизводить одно из сражений, происходивших во время войны где-то у самой границы. И вот этого администратора командировали в пограничную зону с целью выяснить на месте, смогут ли дислоцированные там войска принять участие в грядущих съемках. Тот все разузнал, явился на местную почту и хотел отправить в Ленинград на киностудию такую телеграмму:

«Войска МГБ ненадежны. Танков нет».

Телеграфистка, которая приняла бланк с этим текстом, попросила подателя подождать, У нее, дескать, нету сдачи с крупной купюры… А через несколько минут ретивый администратор был арестован и угодил в местную кутузку. Процесс его вызволения был непростым и нескорым, студийному начальству пришлось предъявлять в МГБ сценарий, давать множество объяснений и, в конце концов, этого бедолагу все же освободили.

В те же достославные времена произошла презабавнейшая история на Мультфильме. Там снималась картина «Конек-горбунок». Когда пришло время озвучивать фильм, перед постановщиками стал вопрос — кто именно должен говорить за «Горбунка»? Какой это должен быть голос — мужской или женский?.. А может быть, детский?.. И тогда кому-то в голову пришла такая идея: не озвучить ли Конька-Горбунка голосом лилипута?.. Тем паче что это было совершенно в русле господствовавшего тогда реализма.

Сказано — сделано. Раздобыли лилипута, доставили его на студию. А дело было зимою, в самые лютые морозы. Лилипута раздели, слегка отогрели, и, наконец, он заговорил, но с сильнейшим еврейским акцентом:

— Ну, куда здесь надо говорить, куда?..

Тут его опять облачили в шубу и отправили домой.

А ведь напрасно. То, что Конек-Горбунок еврей, дало бы интереснейшую интерпретацию всей сказке. Дескать, никакого волшебства, а просто пронырливость, смекалка и умение устраивать дела.

В семидесятые годы в Крыму снимали детский фильм под названием «Пусть он живет с нами». Действие там происходило в семье, где существует настоящий, взаправдашний лев. (Тогда в Баку жила такая безумная семья Берберовых, и кончилось это трагически.) Так вот на киносъемке этот якобы совсем ручной лев вдруг повалил одного из осветителей, молодого парня и стал ему грызть плечо. Жертву удалось у зверя отбить, но свидетели рассказывали, что будучи сбитым с ног и придавленным к земле, совершенно бледный от ужаса парень сказал льву:

— Что ж ты, сука, делаешь?..

На киностудии Ленфильм работала редакторша — эстонка, звали ее Хелли. Там же трудился режиссер-грузин по имени Резо. Он написал сценарий, она ему высказывала свои замечания, и оба они говорили с характерным для своей национальности акцентом.

— Ресо, — сказала Хелли, — у фас на пиатой странице упоминается рудьчьё… А Антон Пафлофич Чехоф гофорил: если в пиесе ест рудьчьё, то это рудьчьё должно стрэлять…

— Хеллии! — кричал темпераментный грузин. — Дура!.. Идиётка!.. Это — не рудьчьё, а рудьчьё… Это — рэка!.. Оно тэчёт! Понимаешь, рудьчьё…