Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания

«В 1783 г., — рассказывает граф Федор, — было, наконец, решено, что мой брат[108], я и мой двоюродный брат, граф Юрий, поедут на родину для того, чтобы поступить на службу и собрать остатки состояния, которое было почти уничтожено».

«Таким образом, — продолжает граф Федор, — этот род, который мог бы с таким блеском возвыситься до подобающего ему места, подходить к нему, после пятидесятилетних скитаний, понемногу и по частям, подобно остаткам племени, находившегося долгое время в изгнании, утратившего свою религию и забывшего свой язык; он просит, чтобы ему опять позволили распоряжаться небольшими владениями, еще не конфискованными деспотизмом или не проданными по глупости и беспечности; и не имея более ни друзей, ни слуг, ни связей, он получает в виде милости от чужестранной императрицы-немки то, что дочь Петра I убеждала его принять, в виде возмездия и дани раскаяния. Нас было трое и мы принесли с собою то, чего Россия не могла бы нам дать — изящное и солидное воспитание, и все же мы могли иметь успех лишь путем интриги. Впрочем, мне нечего упрекать себя в этом и я не упрекаю также других…»

Элегические жалобы графа Федора не вполне основаны на фактах. У Головкиных были влиятельные покровители, среди которых Екатерина занимает первенствующее место. Эта императрица-философ, так ценившая известные сочинения я доктора Циммермана: «Об одиночестве» и «О национальной гордости», вероятно, посмеивалась внутренне над предрассудками, которые невежество и глупость так глубоко внедрили в сердца ее подданных. Эти предрассудки сводятся к принципу, что все, что не от народа, что различается от его нравов и обычаев — как бы они ни были глупы и смешны — в силу внутренней необходимости скверно и не заслуживает подражания. Как умная и хитрая женщина, Екатерина умела щадить эти убеждения. Ей это так хорошо удалось, что русские совсем забыли, что она была немкой. «Известно, — рассказывает Вигель, — как однажды Екатерина, которой надо было пустить кровь, храбро протянула руку своему английскому врачу Роджерсону, сказав ему: «Пускайте кровь, пускайте ее хорошенько, чтобы в моих жилах не осталось ни одной капли немецкой крови[109]».

Поэтому, в намерения Екатерины входило льстить самолюбию окружавших ее лиц, тосковавших по давно и безвозвратно минувшим временам, — когда она вызвала из чужих еретических стран Головкиных, этих блудных сыновей древней Москвы, с тем чтобы вернуть их в лоно святой Православной Церкви.

Нельзя не пожалеть, что в бумагах графа Федора не сохранилось подробностей о переговорах, предшествовавших возвращению в Россию Головкиных. Можно лишь делать предположения насчет влияний, способствовавших перемене мыслей трех последних представителей этого покинувшего родину семейства. Надо полагать, что графиня Камеке, урожденная Головкина, о которой была речь в предыдущей главе, не была чужда этого неожиданного решения[110]. Графиня пользовалась большою симпатиею при дворе Фридриха Великого и была дружна с Екатериной, так что, по всей вероятности, ее молодые племянники обязаны ей ласковым приемом при русском Дворе.

«В первый раз, — рассказывает граф Федор, — когда я, несмотря на мою крайнюю молодость и отсутствие всякой протекции, был допущен к вечернему собранию, что называли «малым собранием у императрицы», Ее Величество, заметив, вероятно, некоторое удивление на лицах остальных участников этого собрания, бывших более или менее в ее возрасте, начала самым естественным тоном рассказывать подробности жизни, которую она вела до ее вызова в Россию. Желая нас ознакомить с удручавшею ее тогда бедностью, она сказала нам:

«Зимою 1742 г. я испытала одну из величайших радостей моей жизни. Мне тогда было всего тринадцать лет и мой отец был так добр, что послал меня, во время карнавала, на две недели в Берлин; но я была так бедна и так плохо одета, что не решалась нигде показаться… Тогда графиня Камеке, его тетя, — прибавила она, указав на меня, — сжалилась надо мною. Она заказала мне, что считалось тогда верхом изящества — платье из желтой камки, обшитое серебряным галуном, и взяла меня с собою к королеве и к принцессам крови, где я могла каждый вечер танцевать. С тех пор ничего, кажется, не доставляло мне такого удовольствия, как то платье!»

Год спустя после приезда в Россию, граф Юрий Александрович женился на Екатерине Львовне Нарышкиной — весьма выгодная для него партия, так как его тесть, обершталмейстер Лев Александрович Нарышкин, был один из приближенных Эрмитажа и его остроумные каламбуры пользовались благосклонным вниманием Семирамиды Севера. К тому же род Нарышкиных был очень богат и восходил до весьма почтенной древности; к нему, как известно, принадлежала мать Петра I, а впоследствии от него произошла особа, сделавшаяся предметом сердечного внимания императора Александра I, ибо брат жены графа Юрия Головкина, обер-егермейстер Дмитрий Львович Нарышкин, был снисходительный супруг. Впрочем, грация и красота его жены, очаровательной Марьи Антоновны, урожденной княжны Четвертинской, его не трогали; но ее чары были достаточно привлекательны, чтобы завладеть сердцем могущественного государя, даже когда они бывали «украшены только простым платьем из белого крепа и гирляндой из тех лиловых цветов, которые называются «незабудками» — как описывает г-жу Нарышкину графиня Шуазёль-Гуффье в своих «Мемуарах».

Карьера большого русского барина в начале девятнадцатого века делалась уже не так быстро, как во времена Елисаветы и Екатерины, когда безусые юноши нахватывали звания и должности гетмана казаков и президента Академии Наук. Но хотя просвещенный ум Александра I принципиально отвергал эти быстрые повышения, они все-таки не были еще совсем забыты в царствование, славные начала коего предвещали победу просвещения над произволом и грубой силой. Поэтому, продолжали искать опору трона предпочтительно среди лиц, блиставших своим происхождением, при чем старались заменить заслуги, весьма часто отсутствовавшие, пышными титулами и высокопарными знаниями. Такова роковая сила привычки!

Нечего, следовательно, удивляться, что граф Юрий, обладавший кроме преимуществ своего имени еще и тщательным воспитанием, проложил себе дорогу так же скоро, как любой безграмотный и грубый мандарин. Придворные альманахи приводят его быстро повышающимся по лестнице чинов, со ступеньки на ступеньку. В 1795 г. он — камергер; в 1801 г. — сенатор, председатель департамента торговли и обер-церемониймейстер Двора; несколькими годами позже — действительный тайный советник и кавалер ордена св. Александра Невского.