Александр Алтунин - На службе Отечеству

Внимательно осмотрев поле боя, убеждаюсь, что фашистской пехоте и на этот раз не удалось ворваться в расположение нашего батальона, а уцелевший фашистский танк уходит, прорываясь через боевые порядки первой стрелковой роты.

И в этот момент случилось что-то невероятное. На левом фланге первой роты послышалась беспорядочная ружейная пальба, отчаянные крики, и в тыл с переднего края побежали люди - прямо под пулеметный огонь, который открыли фашистские танкисты. Одни падают сразу, словно споткнувшись о невидимое препятствие, другие продолжают бежать, видимо не соображая, что бегут навстречу гибели. В отчаянии смотрю и не понимаю, что происходит. Потом какая-то неведомая сила подхватывает меня, я бросаюсь к ним, кричу во весь голос:

- Ложись! Ложись!

Люди, охваченные паникой, не слышат...

Только четыре красноармейца добрались до холма, за которым находились позиции минометчиков. Трижды выстрелив в воздух из револьвера, я заставил их спрятаться в воронке от снаряда. Прыгаю следом и обнаруживаю, что трое без оружия. Лишь четвертый крепко сжимает в руках винтовку. Тесно прижавшись друг к другу, они смотрят на меня незрячими глазами и, словно выброшенные на берег рыбы, широко открытыми ртами хватают раскаленный воздух, с шумом и хрипом выдыхают его. Впервые увидев такое паническое проявление страха, с удивлением и жалостью смотрю на них. Становится неуютно от мысли: "Неужели и со мной может произойти такое?"

- Из какой роты?

- Не знаем, - с полным безразличием отвечает крепкий, широкоплечий, скуластый пехотинец лет тридцати пяти.

- Как это не знаете?

- Да так: всех нас, вышедших из окружения, собрали и посадили в оборону, а в какой батальон и роту включили, не сказали.

Пополнение! Я вспомнил, как утром капитан Тонконоженко провел мимо меня группу бойцов и командиров на усиление первой стрелковой роты. Вот так "усилил"! Видно, людям, собранным из разрозненных частей, нельзя поручать самостоятельный участок обороны. Если их распределить по нескольку человек в каждую роту, такой беды не случилось бы. А может, наоборот, может, эти психически надломленные люди в критическую минуту вызвали бы панику среди необстрелянных бойцов? Трудно предугадать. Все познается на опыте. Сколько боев надо пройти, чтобы найти ответ на такие вот вопросы, над которыми в мирное время не задумывались. Ведь само собой разумелось, что все мы - люди долга, а значит, способны преодолеть чувство страха, не дать ему даже при смертельной угрозе перерасти в психоз, когда человек перестает быть человеком.

- Ваша фамилия? - спрашиваю скуластого пехотинца.

- Ефрейтор Васюков, - нехотя отвечает он, слегка привстав.

- Вы включены в состав первой стрелковой роты. Почему бежали с поля боя? Знаете, что за это полагается расстрел?

Ефрейтор побледнел, растерянно глянул мне в лицо, словно надеясь, что он ослышался.

- Да-да! - повторил я. - Военный трибунал за бегство с поля боя меньше расстрела не даст.

Спутники ефрейтора, до которых тоже дошел смысл сказанного, понурили головы, избегая моего рассерженного взгляда.

- Да ведь танки появились у нас в тылу! - пытается оправдать свое бегство ефрейтор. - Кто-то крикнул: "Спасайся!" - и побежал, за ним другой, третий. Ну и я...

- Во-первых, не танки, а один танк. Их больше десяти прорвалось, а уцелел один. Если бы все воевали, как вы, танки уничтожили бы батальон. Вон впереди, - показал я на позиции первой роты, - сидят вчерашние шахтеры. Это их первый бой, а они не побежали.

Беглецы молчат, опустив глаза.

- Вот что, Васюков, - решительно говорю ефрейтору, - возвращайтесь и доложите командиру первой роты о случившемся. Может, он предоставит вам возможность искупить свою вину в бою.

Лица беглецов оживились, в глазах зажглась надежда.

- Спасибо, товарищ лейтенант. - Васюков посмотрел на своих спутников. - Больше такое не повторится: умрем, но без приказа не отступим! Поднявшись во весь рост и взмахнув винтовкой, он крикнул: - Пошли! Не отставать!

Вернувшись на огневые позиции минометчиков, узнаю, что одновременно со мной навстречу прорвавшемуся танку бросились лейтенант Воронов, парторг Лысов и наводчик Павел Стеклов. Воронов и Лысов уцелели, а вот Стеклова, нашего Пашу-цыгана, танк задавил. Воронка, в которой он укрылся, оказалась недостаточно глубокой. Смотрю на изуродованные до неузнаваемости останки погибшего и вижу его мужественное лицо, горящие антрацитовым блеском глаза, черные, вьющиеся кольцами волосы, и кажется, слышу его голос, с гордостью произносящий: "Я - русский! А бабка по материнской линии из цыганского табора была выкрадена моим дедом..." Впервые увидел Павел фашистский танк и не испугался, вступил в единоборство с ним ради спасения товарищей. Спасибо тебе, солдат!

Более трех часов длилось относительное затишье. Люди занимались расчисткой и укреплением огневых позиций и укрытий, отправляли в тыл раненых, хоронили убитых. К великой нашей радости, Охрименко привез двадцать ящиков мин. Рота была готова, к новым боям.

В шестом часу вечера фашисты снова пошли в атаку. На этот раз танки следовали за пехотой, поддерживая ее огнем.

Внезапно донесся гул авиационных моторов. Из-за леса, что позади нас, выскочили три краснозвездных бомбардировщика. Скоро на луговине, по которой ползли танки, поднялись густые клубы пыли и дыма. Самолеты повторили удар, и фашистские танкисты обратились в бегство, а пехота, лишившаяся поддержки, залегла.

Однако на стыке первой и второй стрелковых рот прорвалась большая группа фашистов. Они атаковали взвод лейтенанта Николаева, оборонявшийся во втором эшелоне. Окруженные бойцы оказали отчаянное сопротивление, и это спасло минометчиков.

Первой моей мыслью было немедленно организовать круговую оборону. А как же взвод Николаева? Пусть гибнет на глазах? Нет, после такого позора нельзя жить! Собрав около трех десятков бойцов и командиров, всех, кроме наводчиков и заряжающих, которые продолжали вести огонь, и Сусика, державшего связь с капитаном Тонконоженко, бросаюсь на выручку. Рядом вижу тщедушную фигурку появившегося откуда-то Стаднюка. Пытаюсь уговорить его возвратиться к минометчикам, оставшимся на огневой позиции. Но младший политрук решительно протестует, заявляет, что его место там, где большинство бойцов роты, и, выхватив револьвер, он некоторое время бежит, не отставая от меня ни на шаг. Его обгоняют, заслоняют собой бойцы, и я теряю его из виду.

Наше появление из-за холма, поросшего кустарником, было неожиданным. Я уже различаю физиономии фашистов, оказавшихся между минометчиками и бойцами лейтенанта Николаева. Не останавливаясь, кинул гранату под ноги ближайшей группе солдат и бросаюсь врукопашную. Вот когда пригодилась тренировка, полученная на занятиях по штыковому бою в училище! Отбив кинжалообразный штык, нацеленный мне в грудь, выбрасываю винтовку вперед с такой силой, что не могу вырвать штык, глубоко ушедший во что-то мягкое и почему-то застрявший. С трудом вытаскиваю его, фашист заваливается, а я краем глаза замечаю какой-то блеск справа от меня, совсем рядом: мне в бок нацелен еще один штык. Понимаю, что его не успею отбить, и явственно ощущаю, как сейчас он войдет в меня, разворачивая ребра. Тело словно леденеет, я перестаю слышать... И вдруг оскаленное, потное лицо фашиста искажается гримасой нестерпимой боли - вопля я не слышу, - и он опрокидывается навзничь. Только теперь узнаю своего спасителя. Парторг Лысов! Его кряжистая, мускулистая фигура то появляется перед глазами, то исчезает в гуще врагов. Ручным пулеметом он орудует, как кайлом в забое: короткими резкими взмахами обрушивает приклад на головы наскакивающих фашистов.