Карлис Озолс - Мемуары посланника

Вот почему и после советского переворота Цюрупе предложили пост комиссара снабжения, государственного контролера. Впоследствии он стал заместителем председателя Совета народных комиссаров.

Я отправился к нему в Кремль. Стража была уже предупреждена. Когда я подошел к кремлевским воротам и предъявил паспорт, караульный красноармеец взял под козырек, то же самое повторилось и у внутренних ворот. Наконец попадаю в комендантскую, где должен еще раз предъявить документы. Было странно слышать, как в цитадели русских царей комиссар отдает распоряжения на латышском языке. Взглянув на мой паспорт, почувствовал явное смущение. Должно было, удивило и показалось странным то обстоятельство, что какой-то другой латыш, явно не из их лагеря, имеет свободный пропуск к Цюрупе, а возможно, и к другим власть имущим лицам, которых они, советские латыши, так тщательно охраняют с винтовками и револьверами.

Принял меня Цюрупа очень сердечно и чрезвычайно огорчился, узнав, что я потерял семью. В тот момент я в нем увидел и почувствовал действительно хорошего человека большой души, способного понимать и принимать близко к сердцу чужое горе и страдание. Я тогда решил ехать в Сибирь, где моя семья скрылась у Колчака.

Семья Колчака частенько летом гостила у матери моей жены в Уфимской губернии. Узнав о моем намерении ехать в Сибирь, Цюрупа удивился.

– Люди тысячами погибают по дороге от тифа и других болезней, на станциях не успевают убирать их трупы. Куда вы поедете? А есть ли у вас деньги за границей?

– Все мои деньги в Америке.

– В таком случае советую скорее уезжать и из Латвии, тогда быстрее найдете семью.

В совете, данном в минуту откровенности Цюрупой, большим человеком, в его намеке я уловил еще более серьезное предупреждение. Его можно было сформулировать так: «Латвия снова может быть оккупирована советскими войсками, и вы скорее найдете семью, если уедете оттуда».

Ломоносов прислал мне бумагу, разрешающую свободный проезд по всей России и Сибири, за подписью самого Ленина. Поручились за меня Ломоносов и Цюрупа.

Я заколебался. Все-таки здравый смысл поборол чувство. Я понял, ехать в Сибирь не только бессмысленно, но и опасно. По моей просьбе Карахан и Цюрупа, каждый в отдельности, послали телеграммы своим ведомственным подчиненным относительно моей семьи. Мне оставалось только ждать результатов.

Лев Михайлович Карахан и Татьяна Семеновна

Мне прислуживала молодая женщина, которую звали Татьяной. Я ее подкармливал продуктами, вывезенными из Латвии, мало-помалу она стала разговорчивее. Заговорили мы как-то о Карахане, который производил впечатление интеллигентного человека и был молодым и красивым.

– А вы разве не видите, как перед обедом к особняку каждый день подъезжает шикарный лимузин и увозит молодую красавицу, артистку, одетую в прекрасные меха? Вечером ее привозят обратно. Это возлюбленная Карахана. Семью он бросил где-то в другой стране, забыл и про детей.

Через пять лет Карахан опять женился, у него была прекрасная жена и дети. Моя собеседница Татьяна Семеновна была очень толковым человеком, спокойной женщиной, происходила из вполне порядочной крестьянской семьи из той же местности, что и Чичерин. Поэтому и была принята на службу. Вот ее рассказ:

«В деревне мы хорошо жили. Отец не пьянствовал, как многие другие крестьяне, и кое-что скопил, сделал сбережения, был у нас хороший дом, необходимый живой и недвижимый инвентарь. Но что поделаешь, большевики объявили отца кулаком и стали преследовать. Как-то в воскресенье пришли к нам из соседней деревни полупьяные парни, ворвались, стали издеваться над отцом, избили его, потом раздели догола и в лютый мороз стали гонять по всей деревне. Когда отец совершенно изнемог, заперли его в какой-то сарай и сами ушли. Через несколько дней он скончался. От отчаяния бежала, попала в Москву и обо всем рассказала Чичерину. Он принял меня на службу и потребовал, чтобы дело о разгроме нашего дома было рассмотрено и виновники наказаны».

Рассказала она и о других подобных нападениях, всей душой горячо ненавидя большевиков.

Все время за мной следили двое приставленных агентов. Один из них теперь занимает должность консула в пограничном с Советской Россией государстве. Но тогда он был небольшим агентом-чекистом. По национальности латыш. Почему-то ему было очень неприятно признаться, что служит в ЧК, и уверял поэтому, что состоит при Комиссариате иностранных дел.

С этим лицом я ближе познакомился при следующих обстоятельствах. Жил он подо мной. Как-то прихожу к нему, стучу в дверь, никто не отворяет. Стучу снова, безрезультатно. Тогда уже я сам отворяю дверь и вижу, как на кровати, будто в предсмертных судорогах, мучается, весь скорчившись, мой «охранитель» Клявин, теперешний советский консул в Эстонии. Мне стало его жалко, я принялся расспрашивать, что с ним, он рассказал, как страдает от свирепого острейшего катара желудка.

– От недоедания, – объяснил он, – от отсутствия жиров.

Я тотчас поднялся к себе, принес ему сала и ветчины и просил принять это. Он решился, взял, но как-то неохотно, будто внутренне преодолевая себя. Должно быть, было неловко брать это приношение от меня. Мы стали встречаться чаще. Он рассказал, как трудно получать от крестьян продукты, поведал многое из своей жизни, о переживаниях и обстоятельствах, сделавших его революционером. Должен сказать, этот человек, пусть и озлобленный, произвел на меня довольно хорошее впечатление. Казалось, у него есть благие задатки, отзывчивое сердце, неплохой душевный настрой. Узнал я и его коллегу Б., человека совсем другого склада, злого, проклинавшего все и вся, капиталистов, буржуев. Особенно горячо он ненавидел члена нашей отбывшей делегации присяжного поверенного Фриденберга.

В своих наблюдениях я никогда не хотел допустить односторонности или предвзятости и старался объективно оценивать человека, хотя бы он состоял на службе даже в самом страшном застенке. В свои темные и мрачные углы жизнь иногда загоняет людей слепо и несправедливо, не стоит выносить приговоров огульно, судить людей скопом, окрашивать их душу и лица одной краской.

Английский рабочий, представитель Лендсбери и лошадиное блюдо

Для иностранцев Россия всегда была загадкой. Настоящим образом никто в Западной Европе ее не знал. В понимании европейцев она была смесью противоречий, феноменом, готовым чуть не каждую минуту поразить ошеломляющей неожиданностью, казалась то рабски покорной, то грозно бурлящей, то олицетворением загадочной славянской души. Революция, а затем Октябрьский переворот поразили всех размахом, формами, неистовством. Теперь, за годы Гражданской войны в Испании, мир кое-чему научился, обрел некий опыт, но тогда ужасы и потрясения гражданской войны освещали Россию зловещим светом. Загадочной была она прежде, теперь же стала еще и страшной.