Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916

И таким вот образом, на ура, я часто побеждаю нехорошие положения. Например, были такие случаи. Между Тифлисом и Москвой мне пришлось за этот год проехать во 2-м классе целиком три раза. Дело немаленькое, а при настоящих условиях, когда все поезда набиты военными и все преимущества предоставлены военным, это даже трудное дело. И все-таки ни одной ночи в поезде не провел я стоя. Смотришь, например, купе заперто. После продолжительного стука лениво и зло открывает изнутри какой-то фрукт в орденах и эполетах: «Что стучите, нет места», – «Нет? А кто наверху?» – «Занято». – «Кем?». Он пытается молча и в раздражении затворить дверь, но не тут-то было: у меня уж привычно работают и ноги и руки. «Вы подождите закрывать, этот вагон ведь не плацкартный. Скажите, пожалуйста, кем верх занят?» – «Кем? – почти кричал он: – Что вы, не видите?» – «Вижу.» – «Ну, так чего же вам?..» – «Но эти места совсем не для вещей, а для пассажиров.» Ворочается и скрипит ему в тон проснувшаяся супруга, с которой они, видите ли, заперлись, словно дома. В результате часть вещей забрасывается на другие, выше стоящие вещи, а другая составляется на пол, и через пять минут я полеживаю мечтательно на верхней полке с папироской в губах.

17 сентября

В Киеве спокойно, во всяком случае, нет беспокойства. Но чем дальше пробираешься на запад, тем напряженнее атмосфера. Без слов чувствуешь что-то такое, что говорит о сравнительной близости боя и возможной опасности. Сарны от Киева – 298 верст, и здесь уже чувствуется, что бой близок. Круглый день слышна канонада, как далекий периодический гром, каждый день шумят над головой аэропланы – высоко, высоко плавают они в облаках и жадно к чему-то присматриваются, словно грозные, хищные птицы. В полдень прилетал один австрийский альбатрос, но скоро вернулся обратно. Мы слушали в лесу канонаду и шум пропеллеров. Было странно: в лесу так тихо, светло, по-осеннему грустно, а там – свирепо, грозно, темно и страшно.

В сосновом бору много белых грибов, в опустелых усадьбах Сарн много цветов: сестры приносят каждый день огромные, пышные букеты. Ездили в Полицы (Полицы называются иначе Рафаловкой), там уже совсем близко, всего в шести верстах, идет вот уже много дней непрерывный бой. Приезжали мы ночью, ночью же и воротились, а завтра я совсем перебираюсь туда, в первую летучку. О летучке я имел другое представление, да оно, впрочем, и не ошибочно, только относится к другому понятно – к отрядной летучке. А эти наши 4 летучки – обыкновенные поезда, имеющие лишь более спешное, так сказать, экстренное значение – быстро порхать с места на место и близко подходить к линии боя: первая, например, стоит теперь в шести верстах. Состав летучки меньший, нежели поезда: в ней всего 12 теплушек и 4–5 классных вагонов.

Поразило меня хладнокровие, с которым в Рафаловке один офицер говорил о том, что завтра их полк идет вперед и имеет целью оттеснять неприятеля как можно быстрее. Дело нешуточное, и он, быть может, в последний раз ужинал в теплой комнате, но он был удивительно спокоен. Из Рафаловки ехали в телячьем. Общество было презабавное: три сестры, два железнодорожника, трое молодцов в лаптях и с махоркой, три поседелых, прикорнувших по углам носом в армяки, два офицера, три солдата, я, две бабы с кричащими ребятами. Фонарик тускло освещал грязный пол и разбросанную солому; в углу были свалены какие-то мешки, на полу было наплевано, валялись окурки. Получилось впечатление, что все мы собрались вокруг догорающего костра и с минуты на минуту ждем его смерти. Трясло необыкновенно. В щели посвистывал режущей ветер. Было холодно и сыро.

19 сентября

Канонада не умолкает. До поздней ночи, как отдаленный гром, сотрясает она тишину. Звуки трудно передать междометием. «Б-б-бах… б-бум… тр-ра-та-тах…» – все это дает очень слабое представление о сущности звука. Отсюда вот, за 4–5 верст, впечатление получается подобное тому, как от чужих, тяжелых шагов по крыше соседнего дома в тихую-тихую ночь, как от раскатывающихся бревен на расстоянии 30–40 сажен, как от замирающего далекого грома. Иногда кажется, что стучат в ворота то и дело раскачиваемым бревном, иногда кажется, что сотни топоров ударяют в одно место – крепко, отрывисто, будто со злобой.

Гремит и гремит. А здесь, в пяти верстах, спокойно. Солдаты кучками сидят у костров, пьют чай, варят картошку. По полю безмятежно, склонив головы, бродят лошади; офицеры не знают, что делать, стоят кучками и горячо спорят о чем-то ненужном и всем им неинтересном. Вечером часть приходит в теплушку, – тут они рады семейной обстановке и оживают, как мухи по весне.

Под гром канонады слышны песни, слышна гармоника… а сердце бьется, словно перед экзаменом или перед выходом на эстраду. Под горло подступает что-то вязкое и круглое, катится, словно шарик, душит слегка. А в сосновом бору мелькают фигуры солдат, лошадей, беженок в цветных костюмах. Их здесь немного, в Сарнах больше, а в Гомеле и совсем много.

Это новое чувство, новое ощущение близости боя захватило меня всецело. Сердце колотится, словно ждет чего-то. Сюда стягиваются наши силы, предполагается подвести корпус не сегодня завтра и начать наступление, пока австрийские силы не пополнены германскими. Если будет наступление или отступление, вообще что-либо активное, наши летучки соединятся вместе, как и было все время до последних дней, когда было так много работы. Сестра рассказывала, как им однажды пришлось работать три дня и три ночи, как в три дня было перевезено до четырех тысяч раненых. Ночью ставили в поле стол, а по полю были разложены раненые, прямо на земле, едва прикрытые.

Тихо, темно было. Только сплошной стон рвался от живого поля к небесам. Раненые ползли к столу, молили о помощи, но не было возможности помочь сразу многим. Как символ спасения, белел во тьме этот одинокий белый столик, на него были устремлены все напряженные взоры, его лишь близости все жаждали и ждали с нетерпением.

19 сентября

Оседлали трех лошадей, и мы поехали в окопы: казачий офицер, техник-строитель, на деле больше взорвавший, чем настроивший мостов, и я. «У вас оружие есть с собой?» – спрашивает меня офицер. – «Нет», – «Взяли бы…» – «У меня вообще нет, да я и стрелять-то не умею.» – «Ну тогда едемте. С оружием-то тут всегда лучше, – добавил он. – Ехать придется лесом, а на разъезд наткнуться ничего не стоит». Поехали. Дорога шла мелким березовым лесом и взбитыми полями. Вдали виднелся косогор – за ним были австрийские окопы. Орудия бухали непрестанно, только стреляли они в другую сторону – у местечка Полонного. Офицер все учил меня, как надо сидеть на седле, и я очень благодарен ему за то, что после этой поездки не придется 2–3 дня обедать стоя, как то было после кавказских прогулок верхом. Меня все уверяли там, что стремена ни при чем, надо лишь крепче сидеть в седле – потому вот я и обедал стоя, а теперь, напротив, стоял все время в стременах, ноги в стороны, носки внутрь. Мы уже подъезжали к Маюничам, опустелой, бедной деревушке, когда встретившийся казак предупредил: