Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

Мало-помалу сомнения мои разрешились: на запретам пустыре появилась именно Маринка, дочка Кузьмина. И голос был его, это точно! Но как она попала сюда? Кто мог надоумить ее прийти на это пустынное место, которое так хорошо просматривалось из камер нашего ряда? Память моя заработала с новой силой.

…Дня четыре назад под вечер меня водили в баню. Надзиратель ввел в раздевалку, дал нужные указания банщику-арестанту и вышел. Раздеваясь умышленно медленно, я внимательно приглядывался к молодому парню, имевшему, очевидно, небольшой срок за хулиганство,- он молча ожидал, когда сниму одежду, чтобы нацепить ее на крюк и повесить в дезкамеру. Его широкое лицо не выражало ни обычного надзирательского презрения, ни подозрительности, и мне все больше хотелось заговорить с ним. К счастью, молчание нарушу он сам:

– Враг народа?

– А что, заметно?

– Только врагов народа, которые на особом режиме, водят в баню по одному… Из одиночки?

– Угадал. А много таких?

– Не так уж много, но есть…

– Разве враги народа только в одиночках сидят? Ты, брат, что-то завираешь…

– Нет, в одиночках только особо важные, упрямые. А так их в общих набито дай бог…

Ему явно хотелось поговорить, как хотелось дать мне понять и значимость занимаемой им должности: не каждому, не каждому подневольному выпадает честь быть тюремным банщиком, а значит, быть в курсе всех наших дел.

По лицу его было видно, какие противоречивые чувства борются в нем: и тщеславное желание похвастаться своей осведомленностью, и непреодолимое любопытство к очередному «одиночнику», и страх перед наказанием, если администрация узнает о его болтливости. Поэтому говорил он отрывочно и тихо, между делом постоянно оглядываясь на дверь.

– Что слышно с воли?- спросил я, не спеша передавая ему свои шмотки.

– Идут аресты… Каждый день обмываем новеньких, привозят и группами, и по одному… Группами -это из других районов,- пояснил он,- целыми пачками их сюда доставляют.

– А здесь что слышно?

– Сегодня ваших на процесс повели…

– Каких наших? На какой процесс?!- оторопел я.

– Ну, тех, из «Заготзерна»… Вредителей…

– А ты не знаешь кого-нибудь из них? Слышал хотя одну фамилию?

– Услыхал, как одного называли Ивановым, а другого… Давай, давай, не задерживайся! – вдруг совершенно иным тоном и нарочно громко сказал он, и я понял, что предбанник кто-то вошел.

– Почему долго копаетесь? Тут вам не домашняя ванна!- Это был мой проводник.

– С брюками у меня нелады, начальник,- заискивающе сказал я.- Еще на допросе пооборвались все пуговицы на штанах, и все никак не могу наладить это хозяйство без иголки. Вот, спрашиваю у товарища, не может ли он помочь моей беде…

Надзиратель что-то проворчал в ответ и ушел, а я заторопился в мыльную, пожав на ходу руку парня, когда он совал мне мыло.

Значит, думал я, шумиха о вредительстве в Старорусской межрайонной конторе «Заготзерно», поднятая газетой в свое время, доведена до «дела»: Иванов и его подчиненные арестованы, во всем «признались», и вот теперь -«открытый судебный процесс». Бельдягин небось рад, что и ему удалось сколотить «процесс» по примеру его порховских и новгородских коллег.

Вспомнив о коротком разговоре с банщиком и об Иванове, я предположил, что Кузьмину как-то удалось передать записку домой с теми, кого увезли на процесс. Тайно переходя из рук в руки, записка была вынесена за пределы тюрьмы, кому-то незаметно передана или «обронена» на улице, подобрана добрыми людьми и доставлена куда надо.

Другого, более реального способа связи с волей при установленном для нас режиме я не представлял. Только таким путем мог уведомить Кузьмин домашних, где он сидит и куда нужно прийти, чтобы он мог увидеть Дочь на прощание.

Александр Михайлович прибыл в Руссу примерно в одно время со мной, был избран председателем исполкома, а вслед за тем и членом бюро райкома. Этому высокому и плечистому мужчине с добрым и вместе с тем строгим лицом, украшенным по тогдашнему обычаю урановыми усами, было около пятидесяти. Я, работник районного масштаба, естественно знал Кузьмина лучше, чем он меня… Ближе нас свел случай.

По директиве из области совхозы и колхозы должны были закончить весенний сев к 5 мая. И наверняка за кончили бы, если бы первомайские праздники не совпали ли с повсеместным празднованием христианской пасхи, Колхозники открыто поговаривали, что уже устали от спешки и хотят отдохнуть денек-другой вместе с трудящимися всего человечества. Однако, как известно, один хороший весенний день во время пахоты и сева год кормит, и потерять его – преступление; естественно, что весь партийный актив города безвыездно находился в деревне, добиваясь завершения полевых работ.

В праздничный день 2 мая я должен был выехать а 1 отдаленный колхоз как уполномоченный райкома, и дело стало за немногим: не было попутной машины. На трех редакционных велосипедах наши инструктора уже неделю колесили по сельским дорогам из деревни в деревню, ежедневно сообщая по телефону новости, а другого транспорта в редакции не было. Пёхать за двадцать километров – перспектива не из завидных, и вдруг спасительное известие: в нужном мне направлении идет легковая машина исполкома. Едет на ней сам Кузьмин.

Часа в два он позвонил мне:

– Выходи к подъезду, мы сейчас подкатим. Через пару минут я уже садился на заднее сиденье черной, видавшей виды исполкомовской эмки, а Кузьмин говорил:

– Заедем ко мне домой, пообедаем, а потом захватим еще Соколова, часов в пять будем там, где нужно. Дороги всюду просохли, и мы мигом докатим.

В квартире нас встретила его жена, невысокая, с хорошим русским лицом, одетая по-домашнему. Едва мы успели войти в столовую, как из соседней комнаты выскочила девочка лет десяти и, подпрыгнув, как козленок повисла на могучей шее отца.

– Ах ты, егоза-стрекоза!- расплылся он в широчайшей улыбке, целуя девочку в голову.- Это моя люби мая дочурка Маринка,- добавил он, повернув ко мне счастливое лицо.

– Только одна?

– Дочка одна, а парней двое. Потому и люблю, что одна.

Он снял пиджак и пошел на кухню мыться, а Маринка, схватив полотенце, побежала вслед за ним.

Я остался один. Столовая, судя по всему, служила и гостиной, и приемной, и рабочим кабинетом. Из столовой две двери выходили в соседние комнаты. Не скрою, меня тогда поразила скудность обстановки: неказистый обеденный стол посредине и еще один письменный стол -у окна, полдюжины стареньких стульев, этажерка с книгами, платяной шкаф двадцатых годов, а за ним, в углу, на подставке допотопный патефон. «Небогато живет глава Советской власти»,- невольно подумалось мне.