Шарль Голль - Военные мемуары. Призыв, 1940–1942

Увы! Удастся ли в этой битве за Францию, думал я тогда, захватить еще что-нибудь, кроме этой полоски земли в четырнадцать километров? Сколько немцев будет взято в плен, если не считать тех, которые принадлежат к экипажам самолетов, сбитых над нашими линиями? Каких успехов на месте этой жалкой, слабой, плохо укомплектованной, наспех сколоченной и сражавшейся в одиночку дивизии могло бы в эти майские дни добиться отборное бронетанковое соединение, для создания которого фактически уже существовало много необходимых элементов, хотя эти элементы и были разбросаны и использовались не по назначению! Если бы правительство выполнило свое назначение, если бы своевременно направило военную систему страны по пути действия, а не бездействия, если бы в результате этого наши военачальники имели в своем распоряжении ударную и маневренную армию, вопрос о создании которой неоднократно ставился перед правительством и командованием, тогда наши вооруженные силы могли бы: рассчитывать на успех, а Франция обрела бы вновь свое величие.

Но 30 мая сражение фактически уже было проиграно. За два дня до этого бельгийский король и его армия капитулировали. Английская армия начала эвакуацию из Дюнкерка. Остатки французских войск в департаменте Нор тоже пытались эвакуироваться морем. Это отступление было сопряжено с огромными потерями. Вскоре враг начал второй этап наступления в южном направлении, имея перед собой противника, силы которого уже сократились на одну треть и который больше чем когда-либо был лишен средств оказывать сопротивление немецким механизированным войскам. Я находился в Пикардии и не тешил себя иллюзиями. Но я старался в то же время не терять надежды. Если в конечном счете невозможно исправить положение в метрополии; то. надо это сделать в другом месте. У нас есть империя. У нас есть флот, который может ее защищать. У нас есть народ, который хотя и станет неизбежно жертвой вторжения, но тем не менее, верный своим республиканским принципам, не откажется от сопротивления: тяжкое испытание породит в нем дух единства. Наконец, есть свободный мир, который может снабдить нас новым оружием, а в дальнейшем оказать мощную поддержку. Весь вопрос в том, сумеют ли власти в самых тяжелых обстоятельствах сохранить государство, защитить независимость и отстоять будущее? Или же, охваченные паникой, вызванной поражением, они все отдадут врагу?

В этом отношении, как я это предвидел, многое будет зависеть от позиции командования. Оно может стать якорем спасения гибнущего государства, если высоко будет держать знамя до тех пор, пока в соответствии с предписанием устава «не будут исчерпаны все средства, которые диктуются долгом и честью», короче говоря, если оно в случае крайней необходимости решит продолжать сопротивление в Африке. Если же оно само откажется от продолжения борьбы и тем самым толкнет к капитуляции ослабленный государственный аппарат, то ничто не сможет смыть с него позор за унижение Франции!

Такие мысли владели мною, когда 1 июня по вызову генерала Вейгана я явился к нему. Главнокомандующий принял меня в замке Монтри. В его словах, в манере держаться были обычно свойственные ему ясность и простота. Прежде всего он высоко оценил абвильскую операцию, за которую весьма лестно отметил меня незадолго до этого в приказе по войскам. Затем он поинтересовался моим мнением относительно использования тех 1200 современных танков, которые еще оставались в нашем распоряжении.

Я ответил главнокомандующему, что, по-моему, эти танки следует немедленно объединить в две группы: одну группу, основную, надо создать севернее Парижа, а вторую — южнее Реймса. Ядро этих групп должны составить танки, оставшиеся от наших бронетанковых дивизий. В качестве командующего первой группой я предложил инспектора танковых войск генерала Делестрэна[76]. Этим группам должны быть приданы соответственно три и две пехотные дивизии, обеспеченные транспортными средствами и удвоенным количеством артиллерии. Таким образом, мы имели бы возможность наносить неожиданные удары на флангах того или иного из немецких механизированных корпусов, которые, продвигаясь вперед после прорыва наших оборонительных линий, оказались бы расчлененными по фронту и растянутыми в глубину. Генерал Вейган принял мои предложения к сведению. После этого он обрисовал мне перспективу хода боев.

«Шестого июня, — сказал он, — меня атакуют на Сомме и на Эн. Против меня будет действовать в два раза больше немецких дивизий, чем имеется у нас. А это значит, что наше положение почти безнадежно. Если события будут развиваться не слишком бурно, если я успею вернуть в строй французские части, вырвавшиеся из Дюнкерка, если мне удастся их вооружить, если заново оснащенные английские войска вновь вступят в борьбу, если, наконец, англичане согласятся ввести в бой на континенте значительные силы своей авиации, тогда у нас еще есть шансы на успех». И, покачав головой, главнокомандующий добавил: «В противном случае..!»

Теперь мне все стало ясно. В подавленном состоянии я ушел от генерала Вейгана.

Внезапно на его плечи свалилось тяжкое бремя, нести которое ему было не по силам. Когда 20 мая он принял пост главнокомандующего, выиграть битву за Францию, несомненно, уже было невозможно. По-видимому, генерал Вейган убедился в этом неожиданно для самого себя. Так как он никогда не предвидел истинных возможностей механизированной армии, огромные успехи, которых так молниеносно добился противник при помощи этой силы, поразили его. Чтобы противостоять несчастью, он должен был переродиться. Ему следовало порвать с отжившими представлениями, изменить самый темп действий. В своей стратегии он должен был выйти за узкие рамки метрополии, обратить против врага то самое смертоносное оружие, которое применил враг, и использовать в своих интересах такие козыри, как огромные пространства, огромные ресурсы и огромные скорости, отдаленные территории, силы союзников и морские просторы. Но Вейган не был тем человеком, который мог это сделать. Не таков был его возраст и склад ума, а главное — ему не хватало соответствующего темперамента.

По своей натуре Вейган был блестящим исполнителем. В этой роли он замечательно служил Фошу[77]. В 1920 именно он настоял на том, чтобы Пилсудский[78] принял план, который спас Польшу. В качестве начальника Генерального штаба он последовательно и смело добивался от целого ряда министров, которым был подчинен, учета жизненных интересов армии. Однако если качества, необходимые для штабной службы, и качества, необходимые для командования войсками, и не противоречат друг другу, то между ними не следует все же ставить знак равенства. Решительность в действиях, самостоятельность в решениях, бесстрашие перед лицом судьбы, та напряженная и особая страстность, что присуща истинному военачальнику, — всего этого Вейган был лишен, и к этому он не был подготовлен. В результате личных склонностей или в силу обстоятельств, но на протяжении всей своей военной карьеры он никогда и ничем не командовал. Ни один полк, ни одна бригада, ни одна дивизия, ни один корпус, ни одна армия не видели его в качестве своего командира. Остановив свой выбор на генерале Вейгане, правительство пошло на самый отчаянный риск за всю нашу военную историю, причем сделало это не потому, что считало его пригодным для порученной роли, а под тем предлогом того, что «Вейган — это знамя». Все это было следствием ошибки, свойственной нашей политике, которая склонна избирать наиболее легкие пути.