Жизнь Алексея: Диалоги - Александр Яковлевич Ярин
АГЛАИДА. Все, что он понимал, причиняло ему боль. Таков уж он был.
ЕВФИМАН. Я тоже, глядя на него, испытывал боль, потому что в минуты понимания время расширяется и все вещи предстают крупнее. Я видел, как с его лица капельками пота медленно стекает жизнь. Нестерпимо тяжело было смотреть на это.
АГЛАИДА. А ты помнишь его голос в минуты покоя?
ЕВФИМАН. Помню этот его редкий и осторожный покой. Редкий и краткий. Верный знак был – его голос начинал чуть-чуть дрожать и вибрировать. Совсем немного, но я это слышал. Неужели слышала и ты?
АГЛАИДА. Да, но я всегда таила это материнское наблюдение и думала, что оно отделяет меня от других. Я хранила его в тайне, рядом с другими такими же, совсем немногими, как мое скудное богатство, и берегла его от чужих взглядов.
ЗАИНА. Нет, эта дрожь была слышна всем, кто только умеет слышать. Я тоже ее знаю. Есть вещи, которые не отделяют нас друг от друга, но связывают тайно от нас самих. Его голос дрожал, как дрожат руки у человека, из последних сил держащего тяжкий груз.
ЮНИЙ. У меня никогда не было детей, поэтому я не могу до конца разделить горе его родителей.
ПЕРВЫЙ РАБ. Они поженились и взяли с собой в дорогу смерть.
ВТОРОЙ РАБ. Ты думаешь, наши хозяева, эти кормильцы нищих и прокаженных, различали живое и мертвое в их толпе?
АГЛАИДА. Поглядите на новорожденного. Любой младенец при рождении окружен облаком смерти. Наш сын всегда хотел оставаться у начала.
ЕВФИМАН. Ни разу ничего не довел до конца. Лишь начал было постигать науки…
АГЛАИДА. Он ушел, но все это время наш дом полнился его отсутствием.
ЕВФИМАН. Пока он жил с нами, я думал, что он из тех, кто способен приняться за дело не раньше, чем солнце пойдет на убыль. Но старики глупы, и я ошибался.
ИМПЕРАТОР АРКАДИЙ. Поясни нам свои слова, синклитик, ибо мы, владыки ойкумены, хотим знать всю правду об этом человеке, чтобы подтвердить или опровергнуть мнение о том, что его смерть достойна всеобщей скорби.
ЕВФИМАН. Раньше, в своем отцовском высокомерии и всезнании, я думал, что он походит на людей, в ком жар труда занимается, лишь когда солнце дня или солнце жизни поворачивает к закату. Тогда они вспоминают о грядущем приближении конца, и сосущая тревога, как стрекало, гонит их к работе. Труд у них неотделим от тревоги. Они стучатся в ворота рая лопатами и кирками, плектрами, стилусами и грифелями. Беда, кто не успел выбрать себе инструмент, говорят они в старости, – голой рукой не достучишься до рая.
ЗАИНА. Такой достучится и ладонью. В нем было другое искусство. Он чутко слышал.
ПЕРВЫЙ СЛУГА. Твоя правда, певица, он достучится.
ЕВФИМАН. Теперь-то я знаю, и давно знаю, что он и не думал дожидаться этой старческой тревоги, пока жил. Не стал дожидаться ее, чтобы начать жить. Да и начал ли он жить, прежде чем умереть? Бог весть. Он и понятия не имел о стилусе или грифеле. Наверно, даже ни разу о них не задумался. Вот и выходит, что мне уже нечего о нем сказать. Его черты рассыпались и раскатились, как бусы по мраморному полу.
ПЕРВЫЙ СЛУГА. Но неужто с его смертью из мира ушел слух?
ЖЕНА АЛЕКСЕЯ. Об этом не нужно скорбеть. В глубине мира, где живут люди, глухие, как камни, не нужен слух. Для чего он там?
ПЕРВЫЙ СЛУГА. Чтобы слышать звуки, музыку речи и музыку саму по себе.
ЖЕНА АЛЕКСЕЯ. Но откуда бы в мире взялась музыка, не будь в нем глухоты?
ИМПЕРАТОР ГОНОРИЙ. Объясни нам свои слова, женщина. На что музыке глухота? Разве не для того нам даны уши, чтобы слышать? Не желая слушать, мы закрываем слух ладонями.
ИМПЕРАТОР АРКАДИЙ. Брат говорит истину. Слышит лишь тот, кто имеет уши.
ЖЕНА АЛЕКСЕЯ. Пусть так. Но теперь, когда мой муж умер, для меня настает время другой музыки. И скоро оно настанет для вас. Той музыки, что звучит для камней. Грохот волн раздается при сшибке воды с глухой скалой. Искра вылетает при ударе камней друг о друга. Крик боли – при ударе о тело. Глухота не слышит звуков, но она их порождает. Велик тот певец, что поет для глухих. Звуки, вылетающие у него изо рта, немы – но лишь пока не столкнутся с ушами глухого. Рокот волн и грохот камней, как ангельское пение, до краев наполняют вселенную. Люди, кто охвачен горем и далеко углубился в дебри и заросли мира, не слышат этих звуков. Но они погружены в них и дышат ими.
ЮНИЙ. С этими словами можно согласиться. Хотя бы в чем-то и хотя бы на время. У нас, философов и риторов, тоже есть нужда в глухоте. Кто из нас выдал бы в свет хоть одно сочинение, кто произнес бы речь, если бы не надеялся, что первые слова, а у кого и главы, первые звуки речи, а иногда и целые фразы войдут в сознание читающих и слушающих незаметно и беззвучно? И не будут выблеваны обратно? А уж войдя внутрь, они тянут за собой всю цепочку дальнейших рассуждений, и тогда их можно слышать и разуметь. Когда наживка проглочена, оратор может наконец перевести дух. Но первые слова даются трудом и страхом. Особенно ораторы-новички мечтают, чтобы слова эти не были никем услышаны.
ВТОРОЙ РАБ. А что, друг, во всем этом что-то есть. Сам знаешь, иногда и слышать-то ничего не охота. Только заслушаешься, к примеру, пением птичек, а тебя хозяин давно зовет.
ПЕРВЫЙ РАБ. Тут и получишь палок. Вот и выходит, что лучше тихо сидеть да прислушиваться. Да чтоб век ничего не услышать…
ЗАИНА. Но что бы там ни говорили, я-то помню этого всадника и не позволю, чтобы он проскакал бесследно. Теперь я буду слушать его ушами. Кому-то его уход принес одно лишь горе, но я
