Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Невеста венчалась не в традиционных шелках, что не шло к деревенской обстановке: на ней было белоснежное батистовое платье, нарядное и с очень длинным шлейфом, померанцевые цветы, фата. На прекрасную юную пару невозможно было смотреть без волнения. Благоговейные, торжественные, красивые. Даже старый священник, человек грубый, нерасположенный к нашей семье, был, видимо, тронут и смотрел с улыбкой на жениха и невесту. Шаферов было несколько. Об одном из них, Розвадовском, упоминает в своих заметках Андрей Белый. Это был молодой родовитый поляк-католик <…> Розвадовский был шафер невесты. Свадьба эта была для него событием, повлиявшим на всю его жизнь. После свадьбы он уехал в Польшу и поступил в монастырь. Обряд совершался неторопливо. Когда пришло время надевать венцы, мы увидели не золотые, разукрашенные, к каким привыкли в городе, а ярко блестевшие серебряные венцы, которые, по старинному, сохранившемуся в деревне обычаю, надели прямо на головы. <…> Когда венчание кончилось, молодые долго еще прикладывались к образам, и никто не посмел нарушить их необычайного настроения.

При выходе из церкви их встретили крестьяне, которые поднесли им хлеб-соль и белых гусей.

Ахматова потом будет писать о том, как сумасшедшие глаза Богоматери кисти сумасшедшего иконописца, новейшей моды, модернизма и декаданса, напомнили ей глаза Блока и отравили всю жизнь. …глаза Блока, глаза не совсем человеческие, в них есть нечто сверхчеловеческое. Блок в сознании Ахматовой будет все время двоиться, он будет двоиться на Ангела и Демона. (В. В. Мусатов. Анна Ахматова и Александр Блок. Стр. 348.) Вот еще что-нибудь бы не такое ходульное, как ангелы и демоны…

А Блоки между тем, как птички, принялись вить гнездо.

Поздней весной, в самый разгар цветенья сирени и яблонь <…> Блоки стали устраивать и украшать свое жилье. Мы с сестрой предоставили Люб<ови> Дм<итриевне> заветный бабушкин сундук, стоявший у нас в передней. Там оказались настоящие сокровища: пестрые бумажные веера, новый верх от лоскутного одеяла, куски пестрого ситца. Все это вынималось с криками радости и немедленно уносилось во флигель. Целый день Блоки бегали из флигеля в дом и обратно, точно птицы, таскающие соломинки для гнезда. За ними по пятам трусили две таксы: мой Пик и сестрин Краб. Погода была ужасная: холод, ветер, а по временам даже снег. Но Блоки этого не замечали.

Когда все было готово, нас позвали посмотреть.

Ахматова уехала с нелюбимым мужем в свадебное путешествие. Кити Щербацкая отказалась ехать за границу, поспешила на место строительства будущей семьи. Гумилевы — в Париж, где во время медового месяца Анна сошлась с чернявым голодным художником. Что еще невлюбленной паре делать в Париже?

Можно догадаться, глядя сейчас на молодую пару, стоящую на парижском тротуаре, где наряду с молодой радостью от встречи с весенним солнечным утром и этим желанным для всякого русского прославленным городом оба испытывают душевное смятение от того, каким тяжким оказалось совместное постоянное житье <…> как непохожи ночные неловкие их, зачастую попросту унизительные усилия на то восхитительное бесконечно забвение страсти, о котором они столько читали, столько слышали и даже писали уже в своем нетерпении открыть миру глаза. <…> невольно должна была посещать ее (да, наверно, и его тоже) мысль о том, что с другим (с другой) было бы иначе, было бы по-настоящему.

А вот молодые Блоки год спустя после свадьбы: Передавая свое первое впечатление при встрече с молодыми Блоками в Шахматове, Андрей Белый говорит: «Царевич с Царевной, вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне». Да, именно такое впечатление производили они тогда. Вся жизнь этих светлых созданий со стороны казалась сказкой. Глядя на них, художник нашел бы тысячу сюжетов для сказок русских, а иногда и заморских. У них все совершалось как-то не обиходно, не так, как у других людей. Его работы в лесу, в поле, в саду казались богатырской забавой: златокудрый сказочный царевич крушил деревья, сажал заповедные цветы в теремном саду. А вот царевна вышла из терема и села на солнце сушить волосы после бани. Она распустила их по плечам, и они покрыли ее золотым ковром почти до земли. Не то Мелиссанда, не то златокудрая красавица из сказок Перро. Вот она перебирает и нижет бусы, вот срезает отцветшие кисти сирени с кустов — такая высокая, статная, в сарафане или в розовом платье, с белым платком над черными бровями.

Я сказала, что, по слухам, жена Блока была очень красива. <…> И Анна Андреевна возмутилась: «Ну, какая там красивая! Белая, толстая… купчиха… Нет, конечно!» И лучше, чем слова, помню голос, а лучше, чем голос — телодвижение: передернула плечами. На лице гримаса отвращения.

Париж — это эстрада, вертящаяся сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и не создает драм. Они начинаются в других местах. Париж подобен щипцам, которыми извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж — колыбель для искусственно рожденных.

Паре поэтов в этом городе тоже нечего брать для роста и расцвета. Если не собираться в нем жить на равных, для жизни, не для галочки — получишь в нем то, что получил Гумилев в Абиссинии, — жирафа. Ахматовским жирафом стал Модильяни.

В стихах конца 13-го года, особенно конца 13-го года, блоковская тема звучит у Ахматовой напряженно и трагически. (В. В. Мусатов. Анна Ахматова и Александр Блок. Из кн.: Я всем прощение дарую… Стр. 339). Это после случайной встречи и якобы обеда втроем с Блоком. Я задрожала, как арабский конь, и пр. У Блока, как мы помним, всего лишь Встреча на Царскосельском вокзале с Женей, Гумилевым и А. Ахматовой. Она для него — статистка, одна из серой массы дам, заглядывающая в глаза, рассчитывающая на оценку заслуг. Она претендовала прежде всего на то, что он оценит ее гений, она не делала особой истории из своей наружности, а это было то, что в ней действительно было царского — царю не надо делать себе наколок и вешать на грудь таблички, но Блоку даже этого было не нужно. То есть совсем ничего. Женщины состоят из Любы и всех остальных, включая Анну Ахматову.